Тайная история лорда Байрона, вампира. Раб своей жажды

Голос ее был еще голосом Лайлы, но внешне она превратилась в африканскую девушку, столь же ужасную и одновременно милую, как и раньше. Я вспомнил, как Мэри Келли рассказывала о негритянке, разрезавшей ей запястья... Красота такая, что замораживает само сердце. Я опустил глаза под пристальным взглядом, а негритянка расхохоталась.

— Приведите ее! — крикнула она.

Я почувствовал, что ее смех тревожит самые глубины моего сознания.

— Не надо,— пробормотал я,— прошу, не надо.

Но она все смеялась. И смех сотрясал всего меня, нарастая и нарастая, а потом раздалось позвякивание крюка, раскачивающегося на цепи. Я обернулся. В руках Полидори была голая женщина Он схватил ее за волосы, толкнул на колени, а другой рукой ухватился за крюк. На лице несчастной застыло такое выражение ужаса и боли, что я едва признал в ней Мэри Келли.

— Нет! — крикнул я, бросаясь вперед и выхватывая револьвер.— Нет!

На секунду наступило молчание. Негритянка взглянула на ствол револьвера и вдруг вновь расхохоталась.

— Отпустите ее! — в отчаянии вскричал я, целясь в Полидори.— Ради Бога, отпустите!

Негритянка пыталась что-то сказать, но слова потонули в ее же собственном громком смехе, заглушившем все остальное.

— Буду стрелять,— предупредил я.

Негритянка захохотала еще громче.

Я выстрелил раз... другой... Пули впились ей в грудь. На секунду она удивленно взглянула на ранки, а затем глаза ее заблестели от удовольствия.

— Замечательно! — вскричала она.— Просто замечательно! — Смех ее смолк;.— Впрочем, это уже начинает надоедать,— вдруг сказала она и обернулась к Полидори: — Можете убить ее.

Полидори выхватил нож. Но я пошарил у себя под рубашкой и вынул киргизское серебро. Сразу же раздалось шипение. Я взглянул на Полидори: он опустил глаза и затрясся. Я направил на него луковицу, и он затрясся еще больше. Медленно я стал подходить к нему, держа в ладони киргизское серебро, а он начал отступать с повисшими бессильно руками. Я схватил Мэри Келли за руку. Она все еще дрожала в оцепенении, но, когда я потянул ее, поднялась и пошла за мной. Я подал ей одежду, и Мэри Келли, вдруг осознав, что происходит, быстро надела на себя платье.

— Бегите,— прошептал я ей на ухо,— и не выпускайте это из рук.

Я сунул ей в ладонь киргизское серебро. Она уставилась на него, не трогаясь с места.

— Вам понятно? — спросил я.— Крепко держите.

Мэри Келли сжала луковицу, кивнула и побежала через холл. Слышно было, как хлопнула дверь. Я тяжело дышал. Значит, она убежала, может быть, добралась до улицы...

— Какое благородство!

Слова эти были произнесены столь издевательским тоном, что я почувствовал, будто мне за шиворот набросали льда. Я обернулся. Мы вновь остались наедине, как в экипаже на улице. В комнате теперь сгустилась жара, воздух стал какой-то густо-красный, напоенный запахом цветочной пыльцы и духов. Не отдавая себе отчета, я вдохнул его. Чувствовался запах лилий и белых роз, на которые капает кровь. На золотых треножниках курились благовония.

— Думал произвести на меня впечатление? — фыркнула Лайла.— Думал вызвать у меня вдохновение, чтобы я отпустила тебя, благословив, тронутая твоим предложением жертвы? — Она помолчала, лениво улыбаясь мне.— Или ты предлагаешь мне принять все за забавную шутку? Что ж, тогда судьба, которую я задумала для тебя, будет еще более забавной.

Она засмеялась, глядя на свои ногти, и ее яркие губы сжались.

— Слишком долго я откладывала,— пробормотала она.

Лайла шевельнулась, лениво потянулась, и комната раздалась в стороны, когда она стала выходить из ванны, как Венера, рожденная из морской пены. Кровь мантией из сверкающих чешуек струилась по ее обнаженному телу, сверкала и исчезала, так что Лайла походила на змею, сбрасывающую кожу. Из одежды на ней были только драгоценности: браслеты и кольца в ушах, на шее блестело золото Каликшутры, на лбу сияла отметина вечного глаза, а на волосах покоилась корона богини Кали.

— Социалист,— зашептала она, глядя на меня,— трудяга на благо ближнего...— Она захлопала в ладоши.— Как восхитительно, прогрессивно! — Притянув к себе, она прижала меня к груди.— Я, конечно же, сохраню тебя и пополню тобой свою коллекцию,— улыбнулась она.— И думаю, что навечно.

Она поцеловала меня. Слова ее эхом отдались у меня в ушах, разошлись волнами по извилинам моего мозга. Это дезориентировало меня. Я почувствовал, будто падаю в ожидающую внизу кровь. Я прильнул к Лайле, все еще находясь в ее объятиях. Но теперь мы были уже не в комнате, а бежали вниз по лестнице, по бесконечным ступеням, которые все были окрашены в разный цвет и извивались в пространстве двойных спиралей. Я уже восходил по этим ступеням раньше, но никогда не видел такого множества лестниц, чередующихся перед моим взором в паутине меняющихся красок, узоров и форм Я смутно чувствовал, что боюсь их, что они изменят меня. Надо было спасаться бегством, освободиться от Лайлы, от ее обволакивающих объятий. Но я был скован, не мог пошевелиться. Ибо кровь, которую она впитала, теперь высасывала меня. Я вспомнил то ощущение в экипаже, когда моя шея растаяла от прикосновения ее губ. А теперь все мое тело сочилось в липком месиве жидкой плоти, и я ощущал, что всего меня поглощают, затягивают в матку, полную пахнущих рыбой, соленых и терпких выделений, искажают пульс моей жизни так, что мое существо едва ли казалось мне моим. И оно уже не было таковым... нет... мою кровь качало сердце какого-то другого существа. Теперь я стал созданием Лайлы, студнем, плацентой, белком. Копошащейся массой клеток... супом из крошечных точек. А потом исчезли и они. Осталось только что-то красное, бьющееся в пульсе крови Лайлы. Потом и оно замолкло. И не осталось ничего. Ничего, кроме тьмы.

На какое время я пропал, не знаю.

Навечно? На секунду? Может быть, и то и другое.

Впрочем, пришло время открыть глаза.

— Она ждет вас,— объявила Сюзетта.

— Ждет?

— У лодки.

Сюзетта нагнулась и, улыбнувшись, поцеловала меня в лоб. Я взглянул на нее и нахмурился. Она как-то изменилась. Но как бы это описать, Хури? Она была все той же

Сюзеттой, маленькой девочкой с косичками, в детском платьице, и в то же время в ней что-то изменилось. Сквозь ее черты проглянуло лицо никогда не виденной мной ранее женщины лет двадцати пяти—тридцати — величавое, прекрасное, невероятное. Когда я различал ее, терялась Сюзетта, потом Сюзетта возвращалась, а другое лицо пропадало. Бывают такие оптические трюки, вы, наверное, их видели: кролик одновременно является головой утки, а кружка — изображением парочки, готовящейся поцеловаться. Оба изображения присутствуют, но разум не может воспринять их одновременно. То же стало и с Сюзеттой, и вообще со всем, что я видел. Около меня с чистой одеждой в руках стоял искривленный карлик, такой уродливый, что я раньше едва ли мог вынести его присутствие, но я взглянул на него сейчас и увидел, какие у него длинные руки и ноги, как он прекрасен,— пожалуй, самый привлекательный мужчина, виденный мной в жизни. А когда я пересек холл и заметил, что на ступеньках, свернувшись калачиком, спит пантера, то тут же почувствовал, что вижу не животное, а женщину, смуглую, милую и заносчивую; ее тело и тело пантеры одновременно и различались, и были одним целым. Все звери, создания и существа здесь чудесным образом менялись, и, к своему удивлению, я испытывал при этом не ужас, а восхищение, не отвращение, а удовольствие.

— А я? — спросил я у Сюзетты.— Кем я стал?

Сюзетта, или, скорее, женщина, которая также была Сюзеттой, слегка улыбнулась.

— Сюда,— указала она.

Мы прошли в оранжерею, Сюзетта подвела меня к одному из бассейнов с водой тихой и прозрачной, как стекло. Я вгляделся в свое изображение, поморгал глазами.

— Не понимаю,— удивился я.— Что же произошло?

Мое лицо в воде выглядело, как и прежде.

Сюзетта взяла меня за руку и повела дальше.

— Неркели ничего не изменилось? — спросил я.

Сюзетта не ответила. Замедлив шаги у стены из чугуна и стекла, она вынула ключ и открыла дверь.