На языке мертвых

Мы бросились навстречу. Обнялись.

Я заплакал.

И увидел, как из какого-то пересохшего колодца внутри его ужасной плоти выдавились несколько слезинок и, задрожав, заблестели на его ресницах.

Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.

Зачем ты привел меня сюда?

Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?

Потому что нам надо было сказать, прежде чем двери будут захлопнуты и заперты навсегда, то, что мы никак не могли сказать за всю жизнь.

И теперь это было сказано, и мы стояли, держась друг за друга, в этой глуши, отец и сын, сын и отец, части единого целого, которые радость внезапно сделала неотличимыми.

На моих щеках замерзли слезы.

Мы долго стояли на ледяном ветру, заметаемые снегом, пока не услышали, как пробило двенадцать сорок пять, но мы и потом стояли в снежной ночи, не произнося больше ни слова, — потому что нужда в словах отпала, — пока наш последний час не кончился.

И над всем белым миром в рождественское утро, когда Младенец Христос лежал на свежей соломе, колокола пробили один раз, возвестив о том, что врученному нам ненадолго дару настало время покинуть наши окоченевшие руки.

Отец обнял меня.

Отзвучал одинокий удар колокола.

Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этот раз легко.

Его пальцы коснулись моей щеки.

Я услышал его шаги.

И шорох его шагов стих одновременно с моим безмолвным внутренним всхлипом.

Открыв глаза, я еще успел увидеть метрах в ста от меня. Не останавливаясь, он обернулся и махнул мне рукой.

И между нами опустилась снежная завеса.

«Как смело и без колебаний ты теперь возвращаешься, старина», — подумал я.

Я зашагал в город.

Я выпил с Чарли, сидя у огня. Он всмотрелся в мое лицо и поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.

Наверху меня ждала постель, похожая на большой белый сугроб.

Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч к западу, две тысячи к востоку, сотню миль к югу. Он падал везде и на все. Падал и на две цепочки следов за городом: одна вела в город, другая терялась среди могил.

Я лег в снежную постель. Я вспомнил лицо отца в тот момент, когда он помахал мне, повернулся и ушел.

То было лицо самого молодого и счастливого человека из всех, кого я видел за свою жизнь.

И, вспомнив его, я заснул и перестал плакать.

Рэй Брэдбери

Октябрьская игра [5]

Он сунул револьвер обратно в ящик письменного стола и задвинул его.

Нет, не так. Луиза не станет страдать, если умрет так просто. Она умрет, все кончится, и она не будет мучиться. Для него это было очень важно. Но как продлить ее мучения? Как, начнем с этого, все проделать? Ну, ладно…

Мужчина стоял в спальне перед зеркалом. Он задержался перед ним достаточно долго, чтобы услышать, как внизу, на улице, за окнами этого теплого двухэтажного дома, носятся дети, шурша подобно стайке мышей или опавшим листьям.

По тому, как шумели дети, можно было узнать, какой сегодня день. По их крикам можно было понять, какой сегодня вечер. Узнать, что год клонится к концу. Октябрь. Последний день октября, с его белыми костлявыми масками, резными тыквами и запахом свечного воска.

Нет. Все зашло слишком далеко. Октябрь не принес облегчения. И вряд ли станет хуже, чем уже есть. Он поправил черный галстук-бабочку. Будь сейчас весна, кивнул он своему отражению в зеркале — медленно, спокойно, безучастно, — еще оставался бы шанс. Но сегодня весь мир летит ко всем чертям. Нет больше зелени весны, свежести, надежд.

В гостиной раздался негромкий топот. Это Марион, сказал он себе. Моя малышка. Восемь лет. Пара сияющих серых глаз и любопытный ротик. Дочурка весь день бегала из дома на улицу и обратно, примеряла разные маски и советовалась с ним, какая из них самая страшная и жуткая. В конце концов они выбрали маску-череп. Она была «совсем ужасная». Она «перепугает всех насмерть».

Он снова поймал в зеркале свой взгляд, полный сомнений и нерешительности. Он не любил октябрь. С того самого дня, много лет назад, когда впервые лег на осенние листья перед домом своей бабушки, и услышал шум ветра, и увидел голые деревья, и заплакал без причины. Каждый год к нему возвращалась часть этой тоски. Весной она всегда улетала.

Но сегодня вечером все было иначе. Он чувствовал, что осень придет и продлится миллионы лет.

Весны больше не будет.

Весь вечер он тихо плакал, но никто бы не заметил на его лице и следа слез. Все затаилось куда-то глубоко, и остановиться невозможно.

Дом заполнял густой приторный запах сладостей. Луиза выкладывала на блюда запеченные в тесте яблоки, в больших чашах искрился только что смешанный пунш, над каждой дверью висело яблоко, а из каждого окна треугольником выглядывали по три расписные тыквы. В центре гостиной уже стоял таз с водой и лежал мешок с яблоками, подготовленные для гадания. Требовалась лишь затравка, ватага ребятишек, — и яблоки из мешка начнут плюхаться в воду, подвешенные яблоки раскачиваться в дверях, сладости исчезать, а стены комнаты — отражать вопли ужаса и восторга. Все как обычно.

Сейчас дом замер в приготовлениях. И была еще одна деталь.

Сегодня Луиза ухитрялась оказываться в любой другой комнате, кроме той, где находился он. Это был ее очень тонкий способ выразить: «О, посмотри, Майк, как я сегодня занята! Настолько, что когда ты входишь в комнату, где нахожусь я, то у меня всегда найдется дело в другой. Ты только посмотри, как я кручусь!»

Какое-то время он еще играл с ней в эту детскую игру. Когда Луиза оказывалась на кухне, он приходил туда и говорил: «Мне нужен стакан воды». И когда он стоял и пил воду, а она занималась пирогом, пускающим на плите карамельные пузыри, точно доисторический гейзер, она восклицала: «О, мне надо зажечь свечи в тыквах!» — и мчалась в комнату зажигать свечи.

Он входил туда вслед за нею и говорил, улыбаясь: «Мне нужна трубка». «Сидр! — спохватывалась она, убегая в столовую. — Мне надо проверить сидр».

— Я проверю, — предложил он, но она заперлась в ванной.

Он встал рядом с дверью ванной, рассмеялся странным беззвучным смехом, держа во рту холодную остывшую трубку, а затем, устав от всего этого, упрямо простоял еще пять минут. Из ванной не доносилось ни звука. И плюнув на то, что она знает, что он поджидает ее снаружи, и наслаждается этим, он резко повернулся и стал подниматься по лестнице, весело насвистывая.

Поднявшись на второй этаж, он принялся ждать. Наконец он услышал, как щелкнула задвижка на двери и жизнь на первом этаже пошла своим чередом, как возобновляется она в джунглях, когда тигр уходит и антилопы снова начинают пастись.

И теперь, когда он поправил галстук и надел темный пиджак, в прихожей прошелестели легкие шаги. В дверях появилась Марион, вся разрисованная под скелет.

— Как я смотрюсь, папа?

— Отлично.

Из-под маски выглядывали белокурые волосы. Из глазниц маски-черепа смеялись голубые глаза. Он вздохнул. Марион и Луиза — два молчаливых свидетеля его вредоносности, его мрачной власти.

Какой алхимией должна была владеть Луиза, чтобы взять его черные волосы брюнета и отбеливать, отбеливать их вместе с его карими глазами, отбеливать еще не родившегося ребенка все то время, пока он не родился, — Марион, блондинка, голубоглазая? Иногда он подозревал, что Луиза воспринимала ребенка как идею, полностью бесполую концепцию. И из отвращения к нему произвела на свет ребенка в виде ее образа, да еще каким-то образом внушила доктору нечто, и он покачал головой и сказал:

— Мне очень жаль, мистер Уайлдер, но у вашей жены больше не будет детей. Это последний.

— А я хотел мальчика, — сказал Майк восемь лет спустя.

Он едва не подался вперед, чтобы обнять Марион, одетую в маскарадный костюм. Его охватила жалость к дочери, потому что она никогда не знала отцовской любви, лишь цепкую и всесокрушающую ласку обделенной любовью матери. Но более всего он жалел себя. Жалел, что не смог как-то повлиять на нее, пока она еще не родилась, что не смог общаться с дочерью для себя, пусть даже она не темноволосая, и не сын, как ему хотелось. Где-то он совершил ошибку. Если не принимать во внимание все остальное, он любил бы своего ребенка. Но главное заключалось в том, что Луиза сразу не захотела детей вообще. Ее ужасала сама мысль о детях. Он заставил ее, и с той ночи, весь год до родовых мук, Луиза жила в другой части дома. Она ожидала, что умрет, рожая ненавистного ребенка.