Любовь и зло

Я поднялся.

— Если не возражаешь, я поговорю с твоим братом, — обратился я к Никколо.

— Утешь его, — попросил Никколо. — Скажи, что он ни в чем не виноват. Икра замечательно мне помогает. Он ведь так верит в это средство. Пусть он только ни в чем себя не винит.

Лодовико я нашел в передней перед спальней Никколо, он казался смущенными потерянным.

— Можно мне с тобой поговорить? — спросил я осторожно. — Пока его осматривают, пока он отдыхает? Может быть, я смогу чем-нибудь утешить тебя?

Я испытывал острое желание сделать это, хотя, на самом деле, в обычной жизни подобные порывы были мне несвойственны.

И в этот момент Лодовико взглянул на меня, показавшись самым одиноким созданием, какое я встречал когда-либо в жизни. Он заливался слезами, существуя как будто в полной изоляции от мира, и только глядел на дверь спальни брата.

— Лишь благодаря ему отец взял меня в дом, — проговорил Лодовико едва слышно. — Почему я признаюсь тебе в этом? Потому что я должен признаться кому-нибудь. Я должен объяснить хоть кому-то, в каком я горе.

— Тогда, может быть, в доме найдется спокойное местечко, где мы могли бы поговорить? Самое тяжкое — наблюдать страдания тех, кого мы любим.

Я спустился вслед за Лодовико по широкой лестнице палаццо в просторный двор, а оттуда мы вышли через другие ворота во внутренний двор, нисколько не похожий на первый. Он был полон цветущих тропических растений.

Я ощутил, как у меня зашевелились волосы на затылке.

Несмотря на высокие стены палаццо, в котором было не меньше четырех этажей, двор прекрасно освещался, а благодаря небольшому размеру его пространство оказывалось укрыто от ветров. Здесь было очень тепло.

Я видел апельсиновые и лимонные деревья, видел пурпурные цветки и белые восковые бутоны. Некоторые растения были мне известны, некоторые — нет. Но если в этом укромном дворике не найдется ни одного ядовитого растения, значит, я круглый дурак.

Посреди двора, в том месте, куда попадало больше всего солнечного света, стоял импровизированный письменный стол на козлах, а рядом с ним — два простых кресла. На столе был кувшин с вином и пара бокалов.

Вконец расстроенный Лодовико, двигаясь словно во сне, взял кувшин, наполнил бокал и залпом осушил его.

Только потом он догадался предложить вина и мне, но я отказался.

Лодовико казался измученным и опустошенным слезами. То, что он искренне страдает, не вызывало сомнений. Он по-настоящему горевал, но, по моему предположению, горевал он потому, что для него брат уже умер.

— Прошу тебя, присядь, — обратился ко мне Лодовико, после чего рухнул в кресло у письменного стола, уронив на пол целую стопку бумаги.

У него за спиной, в огромной кадке, возвышалось стройное растение с как будто навощенными листьями, и это растение было мне известно. Снова волосы зашевелились у меня на голове, а волоски на руках встали дыбом. Я узнал пурпурные цветки, покрывавшие деревце. И узнал крошечные черные семена, появляющиеся после цветков, — эти семена уже обильно усеивали влажную землю в кадке.

Я поднял упавшие бумаги и положил обратно на стол. Поставил рядом с креслом лютню.

Лодовико как будто с недоумением наблюдал за моими действиями, а затем уронил голову на руки и заплакал горькими слезами.

— У меня нет особенных способностей к поэзии, — проговорил он, — однако я настоящий поэт во всех делах, за какие берусь. Я путешествовал по миру и испытывал от этого радость, но, наверное, то была радость от возможности писать Никколо и встречаться с ним каждый раз после долгой разлуки. И вот теперь я вынужден представлять себе огромный, просторный мир, мир, по которому я путешествую, без него. Стоит только подумать об этом, и мир для меня перестает существовать.

Я смотрел мимо Лодовико на землю в кадке. Она была сплошь усыпана черными семенами. Одного из них хватило бы, чтобы убить ребенка. А нескольких хорошо размолотых семечек довольно для гибели взрослого человека. Небольшое количество, каждый день подмешиваемое в икру, которая полностью перебивает вкус отравы, медленно обессилит человека, с каждой новой порцией все ближе подталкивая его к смерти.

Вкус у семян омерзительный, как и у большинства ядов. Но если какой-нибудь продукт и способен его заглушить, то это черная икра.

— Не знаю, зачем я рассказываю тебе об этом, — произнес Лодовико, — просто у тебя доброе лицо, ты похож на человека, который с легкостью читает в душах других. — Он вздохнул. — Ты же понимаешь, как сильно можно любить брата. И как можно порицать себя за то, что твой брат слабеет и умирает.

— Мне хотелось бы понять, — отозвался я. — Сколько сыновей у вашего отца?

— Только мы двое, и представляешь ли ты, как отец возненавидит меня, если Никколо не станет? Конечно, сейчас отец меня любит, но возненавидит, если из нас двоих в живых останусь я. Только благодаря Никколо отец забрал меня из того дома, где жила моя мать. Но не стоит о матери. Я никогда о ней не говорю. Думаю, ты понимаешь. Отец мог бы не забирать меня. Однако Никколо меня полюбил, он полюбил меня с самого начала, когда мы были еще детьми, и однажды меня, наскоро собрав пожитки, забрали из того борделя, где мы жили, и привезли сюда, в этот самый дом. Мать сунула мне на прощание горсть золота и драгоценностей. К ее чести, она плакала — об этом я должен сказать. Она рыдала. «Вот это тебе, — сказала она. — Ты, мой маленький принц, теперь будешь жить во дворце, какой тебе и не снился».

— Наверняка она говорила искренне. И старик был искренен. Мне показалось, он любит тебя нисколько не меньше, чем Никколо.

— Это верно, и было время, когда он любил меня даже больше. Никколо с Виталем, когда сходились вместе, вытворяли иногда такое! Должен признать, что между иудеем и христианином нет особенной разницы, когда доходит до кутежей и волокитства, во всяком случае, разница на время исчезает.

— Значит, это ты всегда был хорошим сыном? — уточнил я.

— Я старался им быть. Вместе с отцом я много путешествовал. Он не хотел отрывать Никколо от университетских занятий. А я могу рассказать тебе и о прериях Америки, и о нравах, царящих в портах Португалии, и о таких ужасах, какие ты и не представляешь.

— Но ты все равно вернулся в Падую.

— О, отец же должен был дать мне образование. Это означало, что я отправлюсь в университет, как и брат, однако я никогда не был таким способным, как они, как Виталь или Никколо. Но они оба мне помогали. Всегда брали под свое крыло.

— Значит, долгие годы ты единственный был рядом с отцом, — заметил я.

— Да, — подтвердил Лодовико. Слезы уже просохли, больше не текли по лицу. — Да, но ты бы видел, как быстро он снова сблизился с моим обожаемым братом. Как будто бы я вообще остался где-то в джунглях Бразилии.

— Кстати, это растение, вот это деревце, — указал я, — оно не из джунглей Бразилии?

Лодовико внимательно посмотрел на меня, затем развернулся и уставился на дерево в кадке, как будто увидел его впервые в жизни.

— Может, и оттуда, — сказал он. — Я точно не помню. Мы привозили с собой много отростков и черенков. Вот цветы, например, отец любит, когда их много. Любит он и фруктовые деревья, которые ты видишь здесь. Он называет этот двор оранжереей. На самом деле это его сад. Я прихожу сюда только время от времени сочинять стихи.

Слезы просохли окончательно.

— А откуда тебе известно это растение? — поинтересовался Лодовико.

— Гм, ну, я видел его в других местах, — осторожно признался я. — В том числе и в Бразилии.

Выражение лица Лодовико изменилось, теперь, когда он взглянул на меня, оно казалось нарочито безмятежным.

— Я понимаю, как ты беспокоишься о брате, — сказал я, — но, возможно, он выздоровеет. В его организме до сих пор осталось много сил.

— Да, и тогда намерения отца относительно Никколо осуществятся. Если только демон не стоит между ним и этими намерениями.

— Я не поспеваю за твоей мыслью. Ты же не думаешь, что твой брат…