Мясник (СИ)

Ехать домой было дуростью с самого начала, и ведь я знала это, а оттого было особенно обидно, если только этот слипшийся бесформенный ком чувств можно назвать обидой. Осознанно совершенная дурость. Ты знаешь, что это дурость, и все равно идешь на нее, безумно надеясь, что тебе повезет. Мне повезло в конторе, почему мне не может повезти еще раз? Бог троицу любит. Мне необходимо попасть домой. Чтобы уехать из города, мне необходимо попасть домой. В моем кошельке не так уж много, а дома все наши с Женькой

…ох, Женька, Женька… не реви, сейчас ты не можешь позволить себе такой роскоши… сбережения. Никто в этом городе сейчас не сможет занять мне достаточной суммы денег, а звонить Максиму Венжину я боюсь. Нельзя. Нельзя еще и его… Смерть на мне. А еще дома пачка документов, которые мне очень и очень пригодятся. И, конечно, папка Колодицкой, которую они искали в конторе — я не сомневаюсь, что они искали именно ее. Не получите вы ее! И там, в папке, Наташкины письма.

И я еду домой.

Папка. Кто знал о ней изначально? Колодицкая и Семагин. И все, иначе суета из-за нее началась бы намного раньше. Но Колодицкая скончалась давным-давно, а в привидения я не верю. Значит Семагин. А как вышли на Семагина? И вообще зачем на него вышли? Сам побежал, рассказал? Бессмысленно. Нет, не вяжется. Никак.

Ответ напрашивается только один. Виктория. Чертова сука, мачеха Вика Костенко! До нее ничего не было. А уж потом колесо закрутилось. Как-то она была связана со всем этим, что-то она знала. Проболталась мне, потом спохватилась. Да и я, дура, тоже хороша! Ведь видела же, чувствовала, что с ней что-то не то, а все равно продолжала лезть с расспросами. А она потом наверняка передала наш разговор кому следует — за оплату без сомнения. Упомянула, что я Семагиным интересовалась. Чистовой тогда еще и не пахло, но кто-то там решил проверить, чего это девочка такие вещи спрашивает? Откуда знает о письмах? Отследили. Прикинули. Сопоставили. Проверили людей, которыми она интересовалась. О внезапно погибшем Шестакове-то они точно знали, остальных проверили. Вот и все. Здравствуй, девочка!

А девочка едет домой.

Удивительно, что после всего, сейчас мне еще удается выстраивать какие-то связи. Мысли рваные, но все же последовательные, голова кое-как работает. Наверное, это потому, что я не только напугана и растеряна. Еще я очень зла. Злость греет. Внутри пустота, но она постепенно наполняется злостью вперемешку с болью. Жуткая смесь. Хочется умереть и убить одновременно. Рыдать от потери и выть от бешенства. После того, что произошло в магазине, моя психика не могла не пошатнуться, возможно, скоро я совсем свихнусь, но сейчас это мало заботит. Слишком много внутри пустоты, слишком и заполняется она слишком медленно — слишком большая часть меня навсегда осталась в «Пандоре». Ее никто не увидит, когда за ребятами приедут, но она там. Там, где-то с ними лежит мертвая Вита Кудрявцева. Нужно хоть немного успокоиться, успокоиться, иначе я наделаю глупостей. Я уже делаю одну глупость.

Я еду домой.

Машину я не водила с тех самых пор, как сдала на права. Права — это была Женькина прихоть, мне это совершенно не было нужно, я вообще машин боюсь, но он настоял. Постепенно я вспоминаю, что к чему, но «форд» все равно дергается на дороге, словно норовистый конь — и с непривычки, и потому, что у меня очень сильно дрожат и руки, и ноги. Будет удивительно, если меня не остановят. И так меня то и дело одергивают злобными гудками, а некоторые водители что-то зло и презрительно выкрикивают в мой адрес. Если меня не остановят, это будет чудом. Вторым чудом. Конечно, ехать на Женькиной машине было не самым мудрым решением, но ловить машину страшно, вызывать такси долго, на трамвае — тоже долго. А времени мало.

Я еду домой.

Как плохо. Господи, как же плохо. И как несправедливо по отношению к ребятам, что я не могу сейчас горевать о них. Я уважала их, я была к ним привязана, фактически мы были друзьями. Но не могу — смерть Женьки заслоняет все. То, что было между нами, не было любовью, но это тоже было немало. Почему это не сон, не кошмарный сон, после которого просыпаешься в ужасе и слезах и облегченно убеждаешься, что это только сон, и хватаешься за Женьку, который спит рядом и который тут же начинает бормотать, что и ночью при луне нет ему покоя?! Кто теперь скажет мне «дитя мое»? От кого будет пахнуть клубникой? С кем мне танцевать, с кем смеяться над жизнью, с кем?! Женька, Женька… Почему ты не поверил мне? Почему я не вернулась раньше? Почему я взялась за все это? Тысячи «почему», тысячи глупых вопросительных местоимений. А ответа не существует ни одного.

Я еду домой.

Происшедшее обрушило меня по другую сторону реальности. До сих пор я еще балансировала на грани, почти уверенно — даже после того, что случилось с Элиной. Теперь в реальности меня больше нет. Я в другом мире. Я не верю в реальность. Я верю в письма. Верю в содержимое папки Анастасии Колодицкой. Верю Чистовой.

Чистова… Кажется, должна быть злость, даже ненависть по отношению к ней — не будь ее, не было бы и всего этого. Но ненависти к Чистовой у меня нет. Она честно меня обо всем предупредила — это я не придала этому значения. Любопытство и деньги — вот в чем все дело. Она мне пистолет к виску не приставляла. Я своей головой думала. И виновата во всем только я. Нет, у меня нет к ней ненависти. Есть только страх. За нее. И еще за то, что будет, если они ее все же найдут. Один будет писать письма, а другая — картины. Нельзя, чтобы это случилось. Нельзя. Но об этом я подумаю потом.

А сейчас я еду домой.

В бардачке полпачки одноразовых платков, и я старательно оттираю лицо от крови, при этом веду машину одной рукой и чуть не въезжаю в соседний «джип». Водитель «джипа» громко сообщает мне, кто я, а также все мои родственники по материнской линии. Я выравниваю машину, ничего не отвечая, и продолжаю тереть лицо, роняя скомканные платки на пол. Вместе с кровью стираются и остатки макияжа, и лицо, глядящее на меня из зеркала, становится все более молодым, испуганным и беспомощным. Но у лица в зеркале мертвые глаза. Будто металлические. И, посмотрев в зеркало один раз, я стараюсь больше этого не делать. Моросит мелкий дождь, и я щурюсь на дорогу сквозь мелькание дворников, которые небрежно смахивают капли с лобового стекла. Кажется, что машина плачет.

Фонарей, огней, гудков становится меньше, а выбоин больше — я ухожу с основной трассы. Звоню домой. Вслушиваюсь в длинные гудки, очень много гудков. Трубку, конечно же, никто не берет — если кто и есть сейчас в нашей квартире, то подходить к телефону он не станет. Скорее всего, он сейчас сидит на диване, в темноте, и внимательно смотрит на звонящий телефон. Может быть, улыбается.

А я еду к нему.

Набираю номер Султана. Он единственный из «Пандоры», кто сейчас в городе — прочие на «заданиях», тихо-мирно работают. Слушаю гудок за гудком и кусаю губы. Неужели и там до него успели добраться?! Но нет, в конце концов в трубке чудесной успокаивающей музыкой звучит его хриплый, простуженный голос. Торопливо и стараясь не срываться на истеричный плач, я рассказываю ему, что случилось. Султан потрясен, он очень долго молчит, и я почти вижу, как он сидит на кровати, свесив между коленей руки с телефонной трубкой и отупело смотрит перед собой. Когда он снова заговаривает, я отчетливо слышу в его голосе с трудом сдерживаемые слезы. Он спрашивает, что теперь делать. Я не знаю, что ответить ему. Так же, как и не знаю, что ответить, когда он спрашивает, за что?

— Я потом тебе все расскажу, Вань. Сейчас… не могу.

— Да, я… я понимаю…

— Тебе пока лучше сидеть очень тихо… может даже уехать…

— А как же наши… как… Динька… Серега… остальные… Они ведь ничего не знают? А вся информация… на винте у М-макса… и у Евг-г-г… — он понимает, что не осилит имя и растерянно замолкает.

— Не страшно. Я взяла у него книжку, там все есть. Я позвоню тебе потом, ладно, Вань. Я… возможно, тебе придется мне помочь. Не отключай свой мобильник, я буду звонить только на него.