Поезд следует в ад

Водитель только развел руками и ответил довольно резко:

— А я что сделаю? Ремень полетел, техника старая. Самому тут сидеть до морковкина заговенья.

Анна совсем приуныла. Увидев ее расстроенное лицо, даже водитель смягчился. Вытирая руки замасленной ветошью, он сказал уже совсем другим тоном:

— Да чего тут осталось-то? Ерунда совсем. Пройдете наискосок между домами — тут и метро будет, с другой стороны только.

Анна вышла из автобуса. Как многие близорукие люди, она плохо ориентировалась в незнакомых местах. Между домами — это где? И наискосок — это куда? Дома казались совершенно одинаковыми, и к тому же неприятными какими-то — серые, облупленные… Она шла и шла вперед, совершенно потеряв чувство направления и не понимая, где находится.

Сергей Николаевич медленно шел по Никитскому бульвару. Только что он был в издательстве и узнал весьма неприятную для себя новость — из-за кризиса оно временно сворачивает свою деятельность, а потому публикация его книги откладывается на неопределенный срок.

Милая девушка Наташа — редактор научного направления — и сама выглядела расстроенной, беспомощно разводила руками: сложное положение, мол, что поделаешь! За бумагу и то рассчитаться нечем. Но, конечно, как только, так сразу, при первой же возможности… Звоните, заходите, мы вам всегда рады, ценим ваши заслуги и многолетнее сотрудничество.

А в глазах ее Сергей Николаевич видел совсем другое. Торопится девушка избавиться от докучного посетителя. Он тоже кивал и улыбался, следуя заведенному ритуалу. Все понимаю, мол, трудности временные, а наука — это вечно! Зайду и позвоню непременно. Позже.

«Если, конечно, доживу, — подумал он. — Наука-то, она, может, и вечная, а я — нет».

Он присел на лавочку — устал. И портфель слишком тяжелый. Из рукописи теперь можно хоть бумажных голубей складывать — все равно никому не нужны ни готы с гуннами, ни он сам. Поздно все, слишком поздно. Это для истории каких-нибудь сорок-пятьдесят лет — ничто, а для человека — о-го-го сколько! Попробуй еще их проживи.

Да что там годы… Когда тебе восемьдесят лет, каждый день — как последний. Жизнь ушла, будто вода сквозь пальцы, а он ее толком и не видел. Даже поработать так, как хочется — спокойно и вдумчиво, — не пришлось почти. Уж такое выпало время.

Одни только лагеря съели почти двадцать лет. А еще была война, которую он прошел в солдатской шинели до самого Берлина, были долгие годы молчания, нищеты и безвестности, когда никуда не принимали (ну разве что — сторожем, и за то спасибо), а работать приходилось урывками, и нужные материалы удавалось удавалось раздобыть, если очень повезет, а уж о том, чтобы проверить свои гипотезы в архивах или в экспедиции, — и мечтать не моги! Уже ходили по рукам его научные труды, отпечатанные на ротапринте, и появилась кое-какая известность в узких кругах, а официально он долгие годы числился неработающим инвалидом (вот они, лагеря-то!) с третьей группой и копеечной пенсией.

Потом стало легче. Задули ветры перемен, как это принято говорить. После перестройки появились и опубликованные книги, и с лекциями он выступал, и даже снискал кое-какое признание. Только вот — поздно. «Всего на жизнь свобода опоздала…» Силы уже не те, и дают себя знать старые болячки. Тем более что вскоре наука вообще перестала интересовать кого-либо. О чем тут говорить, если профессора получают копеечные зарплаты и занимаются поборами со студентов, а молодые аспиранты идут в гувернеры к детям «новых русских»?

Но главное — не сумел он достичь главного в своей жизни: сделать историческую науку не достоянием начетчиков и книжных червей, а полезным инструментом для живущих и будущих поколений. Разработанная им теория возникновения и развития исторических процессов так и осталась теорией. Как часто и теперь, читая газеты или слушая новости по радио, ему просто плакать хочется — ну сколько же можно наступать на одни и те же грабли! Скольких ошибок и просчетов можно было бы избежать, если учитывать опыт прошлого!

Так ведь — не нужно все это никому. И получается, что зря он прожил свою долгую и совсем не простую жизнь.

Сергей Николаевич сидел на скамейке, прикрыв глаза, подставляя лицо лучам последнего осеннего солнца, и думал, что, возможно, это солнце — и впрямь последнее. Совершенно безразлично, умрет он через год-другой, или завтра, или прямо сейчас, вот на этой лавочке.

История катится вперед своим чередом, люди давно научились лечить смертельные прежде болезни и предсказывать землетрясения и ураганы, постигли тайну расщепления атома, и многие другие научные знания сумели поставить себе на службу…

Только вот извлекать уроки из собственного прошлого — не хотят.

— Мама, этот дедушка что, умер?

Он открыл глаза, с усилием разлепив тяжелые веки. Мальчик лет пяти в синих брючках и красной курточке уставился на него с изумлением. Сергей Николаевич чуть улыбнулся и помахал ему рукой — все в порядке, мол.

— Пойдем, пойдем быстрее, не задерживайся! — Мать потянула малыша за руку. — Он пьяный, наверное.

Сергей Николаевич окончательно пришел в себя. Взглянул на часы — ничего себе! Оказывается, почти полтора часа просидел. Вечереет уже. Надо идти, а то скоро час пик начнется.

Он тяжело, с усилием поднялся, подхватил портфель и зашагал к метро. Идти по Воздвиженке, продираясь мимо лоточников, торгующих всякой всячиной, и кавказских молодцев с сомнительными шашлыками (от одного запаха отравиться можно!), ему совсем не хотелось, и Сергей Николаевич свернул в Калашный переулок — прямо за Музеем восточных культур. Пусть так дальше получится, придется сделать небольшой крюк, зато спокойнее.

Но, не пройдя и ста метров, Сергей Николаевич почувствовал вдруг, что с ним творится нечто странное. Сначала ему почему-то стало трудно идти. Каждый шаг давался с невероятным усилием, огромная тяжесть давила на плечи. Он вспомнил лесосплав на реке Ловать, когда тяжеленные мокрые бревна приходилось таскать вручную. Каждый раз казалось, что вот-вот сердце лопнет. И вот сейчас — опять…

Последнее, что он увидел, перед тем как потерять сознание, — серый выщербленный асфальт, летящий прямо в лицо. И последняя мысль была: вот, кажется, и все. А подумают — пьяный упал!

Глубоко за полночь Олег вышел из ночного клуба на Садовой. Он сунул швейцару червонец, долго надевал плащ, не попадая в рукава, запнулся о порожек и чуть не упал. Швейцар еле успел подхватить его.

— До свидания, приходите к нам еще!

— Непр-ременно, — хмуро буркнул Олег и вывалился наконец на улицу. Все его раздражало сегодня — и огни ночной Москвы, и лужи на мостовой после дождя, и проносящиеся мимо автомобили, и редкие прохожие…

Был он тяжело, мутно пьян, что вообще-то случалось с ним крайне редко. Но сегодня был особый случай — в клубе Олег встречался со старым приятелем Антоном Нечаевым, служившим теперь в налоговой полиции. Вот поди ж ты, как жизнь разводит людей в стороны — когда-то в институте вместе учились, а теперь оказались по разные стороны баррикад… Хотя какие уж там баррикады! Так, каждый делает вид, что выполняет свою работу. И почти всегда — к обоюдной выгоде.

Почти всегда, но не теперь.

Сегодня Антон поведал ему весьма неприятную новость. Оказывается, налоги придется платить со всех сумм, которые он заработал в течение этого трижды неладного года. И плевать, что дефолт был и со счета в банке удастся вытащить неизвестно что и неизвестно когда. Налоги платить придется живыми деньгами. Большой Брат своего не упустит.

Несомненно удручал тот факт, что в общем и целом год был удачный. А Олег, ощутив некоторое «головокружение от успехов», настолько расслабился, что не предпринял никаких мер по сокрытию своих доходов, за что сейчас себя особенно корил. Ну в самом деле, что стоило откачать на офшор или, на худой конец, просто обналичить? С карточкой кредитной ходить удобно показалось, пижон хренов! Не просек, мудила, что все его финансовые операции видны как на ладони.