Жестокость

Насколько она помнила, больших гаечных ключей также не держали. Может, в гараже есть что-то подобное?

Поиски продолжались. Она знала, что в саду вокруг дома роется еще одна группа полицейских. Ей были слышны их шаги по покрытой гравием дорожке, а иногда в щель между шторами проникал свет карманного фонарика. Время уже было довольно позднее — около девяти, как она заметила, взглянув на каминные часы. Четверо мужчин, проводивших обыск в доме, явно притомились и стали испытывать некоторое раздражение.

— Джек, — проговорила она, когда сержант Нунан в очередной раз прошел мимо нее. — Вы не приготовите мне что-нибудь выпить?

— Ну конечно же. Вы имеете в виду виски?

— Да, пожалуйста. Только совсем немного. Надеюсь, от него мне будет чуточку лучше.

Он протянул ей стакан.

— И себе налейте, — предложила она. — Ведь вы же так устали. Ну пожалуйста. Вы были так добры ко мне.

— Ну что ж, — проговорил он, — хотя это и не поощряется, но, думаю, немного взбодриться и в самом деле не помешает.

Один за другим подходили и остальные, и каждого она уговаривала приготовить себе напиток. Полицейские стояли вокруг Мэри, неловко сжимая в руках стаканы с виски, чувствуя себя неуютно в ее присутствии и пытаясь найти слова утешения. Сержант Нунан заглянул на кухню, но тут же вышел оттуда:

— Миссис Мэлони, вы не забыли, что мясо все еще в духовке, а она не выключена.

— О Боже! — воскликнула женщина. — Ну надо же!

— Хотите, я ее выключу?

— Пожалуйста, Джек, если вам не трудно. Большое спасибо.

Когда сержант вторично появился из кухни, она посмотрела на него своими большими, темными, покрасневшими глазами.

— Джек Нунан, — сказала она.

— Да?

— Окажите мне, пожалуйста, маленькую услугу. Вы и трое ваших коллег.

— Слушаем вас, миссис Мэлони.

— Так вот, — проговорила женщина. — Вот вы сейчас здесь, все старые друзья моего дорогого Патрика, помогаете найти человека, который убил его. Все вы сильно проголодались, потому что время ужина давно прошло, и я уверена, что Патрик, да упокой Господь его душу, никогда бы не простил мне, если бы я позволила вам находиться в его доме, не проявив должного гостеприимства. Почему бы вам не отведать той самой баранины, что находится сейчас в духовке? Уверена, что она уже почти готова.

— Даже не подумаю, — заявил сержант Нунан.

— Ну пожалуйста, — стала упрашивать Мэри. — Пожалуйста, поешьте. Сама я сейчас не смогу притронуться ни к чему в этом доме, где еще совсем недавно был мой муж, но вы-то совсем другое дело. Вы окажете мне большую честь, если согласитесь поужинать. А потом продолжите свою работу.

Все четверо явно заколебались, однако они и в самом деле были основательно голодны, а потому довольно скоро женщине удалось уговорить их пройти на кухню и самим заняться едой. Она же осталась в кресле, прислушиваясь через открытую дверь к их разговору. Все четверо переговаривались между собой — рты были заполнены едой, и потому голоса звучали довольно громко и чуть невнятно.

— Ну как, Чарли, еще кусочек?

— Нет, спасибо. А то этак мы все съедим.

— Она хочет, чтобы мы все съели. Так прямо и сказала. Говорит, что тем самым окажем ей честь.

— Ну ладно, тогда давай.

— Уверен, что беднягу Патрика хлопнули какой-то здоровенной железякой, — проговорил один из мужчин.

— Доктор сказал, что череп проломлен словно кувалдой.

— Именно поэтому ее должно было бы легко найти.

— А я о чем говорю!

— С такими вещами обычно не ходят по городу — где используют, тут и бросают.

Один из мужчин отрыгнул.

— Лично мне кажется, что она где-то здесь, в доме.

— Возможно, прямо у нас под носом. Как ты считаешь, Джек?

В соседней комнате Мэри Мэлони тихонько засмеялась.

РАЙМОН УИЛЬЯМС

Напарники

Сэмюел Пил взял своими худыми, длинными пальцами блестящий бронзовый шуруп и аккуратно вложил его в крохотное отверстие, проделанное в полированной стенке гроба. Чуть придерживая шуруп за края шляпки, он ловкими движениями стал поворачивать отвертку, при каждом новом нажиме негромко и чуть хрипловато покряхтывая. Наконец он разогнул спину и окинул взглядом проделанную работу. Массивная бронзовая ручка была укреплена в том самом месте, где ей и полагалось быть, и являлась словно бы дополнительным украшением тщательно отполированной, сверкающей крышки гроба. Взявшись за ручку, он осторожно покачал ее, все о’кей, шурупы держали на совесть. Он снова крякнул, на сей раз явно довольный полученным результатом.

Итак, это была последняя, четвертая ручка; теперь ему оставалось лишь прикрепить к крышке гроба миниатюрную бронзовую табличку, и тогда работу уже можно будет считать полностью готовой. Пальцы нащупали лежавшую на верстаке маленькую, тонкую пластинку, он взял и поднес ее к глазам.

Все буквы и цифры на глянцевом металле проступали отчетливо, читались ясно. Ну что ж, подумал он, пожалуй, получилось и в самом деле неплохо. Вот только жаль, что они не захотели добавить еще несколько слов. Ну что-то вроде «Почил в бозе в возрасте пятидесяти трех лет» или «Доктор медицины», ведь тогда и Пил смог бы заработать чуть больше.

От этих мыслей его отвлек резкий звук киянки, ударившей по торцу большой стамески. Пил повернулся и увидел своего напарника, который усердно трудился за просторным, покрытым толстым слоем мягких древесных стружек верстаком.

Томас Картер был крупным, более того, громадным мужчиной и своим телосложением скорее напоминал не столяра, а кузнеца. Вот и сейчас его массивная фигура неловко скрючилась над гладкой крышкой гроба, острым концом стамески он наносил последние штрихи.

Томас всегда выдавал продукцию отличного качества, но этот гроб ему удался особо. Причина была весьма проста: он делал его не для кого-то постороннего, а для покойного доктора Эдмундса. Того самого доктора Эдмундса, который в течение последних мучительно долгих шести лет являлся лечащим врачом его смертельно больной матери, пока та медленно угасала у него на глазах. Да, это был тот самый доктор Эдмундс, который бессчетное количество раз смазывал, перебинтовывал, зашивал многочисленные порезы, ушибы и ссадины на громадных лапищах Томаса. Всякое дело бывало — то стамеска повернется не так, то молоток соскользнет… И вот теперь Томас единственно доступным ему способом старался выразить покойному доктору Эдмундсу всю ту безмерную благодарность и признательность, которую испытывал к этому добрейшему человеку. Он делал для доктора гроб, в котором ему предстояло пролежать вплоть до того дня, когда Господь призовет его на свой Суд.

Сэмюел Пил уже собирался было начать привинчивать пластинку к крышке гроба, когда в мастерскую с шумом вошел ее хозяин Клайв Торнвуд.

— Ну как, заканчиваете? — прозвенел под низким потолком помещения его тонкий, писклявый голос. — Еще раз напоминаю, что похороны не через месяц, а не далее как завтра.

Торнвуд стремительно забегал по мастерской, ловко семеня на своих кривых паучьих ножках, от его черных бусинок — глаз ничего не могло ускользнуть.

— Ну что ж, неплохо получилось, а? Ты сам-то как считаешь, Томас? Можешь ведь, когда захочешь, — пропищал хозяин, проводя кончиком пальца по гладкой стенке гроба. — Так, Сэмюел, а почему пластинка до сих пор не на месте?

— Сэр, я как раз перед вашим приходом собирался было ею заняться, — извиняющимся тоном проговорил второй столяр, снова берясь за отвертку.

— Так, ну ладно, работайте, работайте. Но повнимательнее, ничего чтобы не забыли. И учтите, ровно через час мы должны доставить гроб в дом покойника.

Торнвуд исчез столь же стремительно, как и появился; уже через несколько секунд они услышали за окном перестук лошадиных копыт — хозяин отъезжал от мастерской.

В тот же вечер, но чуть позже, трое мужчин неспешно брели по мощенной булыжником улице, сопровождая повозку, на которой лежал покрытый нестерпимо блестящим лаком гроб. Подъехав к дому покойного, они со скорбными лицами сняли груз и бережно, стараясь ничего не задеть, пронесли его в слабоосвещенную гостиную. Вдова доктора, как сообщила ее сестра, за день настолько намучилась и устала, что сейчас отдыхает и не может к ним выйти, а потому, если им что-нибудь понадобится, они могут обратиться к кому-то из слуг.