Жестокость

Когда часы показали без десяти пять, Мэри начала прислушиваться, и в самом деле — через несколько секунд с неизменной пунктуальностью на покрытой гравием дорожке под окном зашуршали шины, вслед за чем раздался стук закрываемой дверцы, шорох шагов под окном, и наконец звук поворачиваемого в замке ключа. Она отложила вязание, встала и прошла к двери, чтобы поцеловать супруга, когда он войдет в комнату.

— Привет, дорогой, — проговорила она.

— Привет, — ответил он.

Она взяла у него плащ и повесила в шкаф. Затем подошла к серванту, приготовила напитки, покрепче ему и послабее себе, и снова уселась с шитьем в руках. Он также опустился в кресло напротив нее, держа стакан обеими руками и чуть покачивая его, отчего кубики льда слабо ударялись о стекло стенок.

Для Мэри это всегда было самое блаженное время суток. Она знала, что он не был склонен пускаться в разговоры, пока не выпьет первый стакан, но ей нравилось сидеть вот так, притихнув, наслаждаясь его обществом после целого дня полного одиночества. Она испытывала особое наслаждение, находясь в обществе этого мужчины и чувствуя почти так же, как кожа ощущает мягкие солнечные лучи, приятное мужское тепло, переходившее от него к ней, когда они оставались наедине, совсем одни. Она любила смотреть, как он сидит в кресле, как появляется в дверях комнаты или медленно прохаживается от столика до окна. Любила внимательный и одновременно чуть задумчивый взгляд его серых глаз, смешной изгиб губ. Она любила даже его молчание, да, именно молчание. Мэри сидела притихшая, терпеливо дожидаясь того момента, когда виски постепенно начнет снимать накопившееся за день напряжение.

— Устал, дорогой?

— Да, — сказал Патрик. — Устал. — Говоря это, он сделал одну непривычную вещь: поднял стакан и залпом осушил его, хотя там оставалось еще больше половины. Она не смотрела на него в тот момент, но поняла, что именно он делает, поскольку услышала, как звонко ударились кубики льда о донышко пустого стакана, когда он снова опустил руку. Сделав небольшую паузу, он чуть подался всем телом вперед, затем встал и медленно пошел к серванту за новой порцией.

— Я принесу! — воскликнула она, вскакивая с места.

— Сядь, — сказал он.

Когда он снова подошел к креслу, она заметила, что жидкость в стакане заметно потемнела, став похожей на янтарь от щедро налитого виски.

— Дорогой, тапочки тебе принести?

— Нет.

Мэри смотрела на него, пока он пил густо-желтый напиток, и видела, как в стакане появляются прозрачные маслянистые разводы в местах соприкосновения льда с крепким виски.

— Мне кажется, это непорядок, — сказала она, — когда полицейского в старшем чине заставляют весь день проторчать на ногах.

Он никак на это не отреагировал, и потому молодая женщина снова нагнула голову над своим рукоделием, но всякий раз, когда муж подносил стакан ко рту, она слышала характерное позвякивание кубиков льда о стекло стенок.

— Дорогой, тебе принести немного сыра? Я не стала заниматься ужином, ведь сегодня же четверг.

— Нет, — ответил Патрик.

— Если ты очень устал и сильно проголодался, — продолжала она, — еще не поздно все переиначить. В морозильнике полно еды и всяких закусок, а поужинать ты можешь прямо здесь, не вставая с кресла.

Она не отводила от него внимательного взгляда, ожидая какой-либо реакции — улыбки, кивка, но так и не дождалась.

— Ну ладно, — продолжила она, — я все равно принесу тебе сыр и крекеры.

— Не хочу я ничего, — проговорил он.

Женщина неуютно поежилась в кресле, все так же пристально наблюдая за ним. — Но тебе же надо поужинать. Я прекрасно все устрою прямо здесь. Мне даже будет приятно. Можно приготовить баранью ногу. Или свиные отбивные. Все, чего пожелаешь. Холодильник забит едой.

— Оставь ты все это, — сказал он.

— Но дорогой, ты должен поесть! Я в любом случае приготовлю, а потом ты сам решишь, будешь есть или нет.

Она встала и положила шитье на стол рядом с лампой.

— Сядь, — сказал он. — Присядь хотя бы на минуту.

Именно тогда в душу женщины начал заползать страх.

— Да, присядь.

Мэри медленно опустилась в кресло, по-прежнему не отводя от него своих больших, изумленных глаз. Он уже успел прикончить второй стакан и сейчас угрюмо смотрел в его пустое чрево.

— Послушай, — наконец произнес он, — мне надо тебе кое-что сказать.

— Что случилось, дорогой? В чем дело?

Теперь муж сидел совершенно неподвижно, низко склонив голову, отчего свет от стоявшей рядом лампы скользил по верхней части его лица, оставляя подбородок и рот в тени. Она заметила, что у уголка его левого глаза подрагивает крохотный мускул.

— Боюсь, это может вызвать у тебя некоторый шок, — сказал он. — Я много думал обо всем этом, но потом решил, что самое хорошее это сказать все сразу. Надеюсь, ты не станешь слишком сильно проклинать меня.

И все ей сказал. Много времени это не заняло, минуты четыре, от силы пять, и все это время она сидела неподвижно, глядя на него с выражением изумления и ужаса, пока он с каждым новым словом все больше отдалялся от нее.

— Ну вот, — добавил он. — Понимаю, что сейчас не время говорить тебе о таких вещах, но у меня просто не было другого выхода. Разумеется, я дам тебе денег и вообще сделаю все, чтобы о тебе позаботились. Только прошу тебя, не надо поднимать шум. Во всяком случае, мне бы не хотелось. На работе могут не так понять.

Первой ее реакцией было то, что она не поверила собственным ушам, отвергая все это целиком и полностью. Ей даже показалось, что он вообще еще ничего не говорил и что она сама выдумала все это. Может, если бы она продолжала заниматься своими делами, притворяясь, что ничего не слышит, то потом, потом оказалось бы, что этого в действительности вовсе и не было.

— Я займусь ужином, — все-таки сумела выдавить она из себя, и на сей раз он ее не остановил.

Пока Мэри шла через комнату, ей казалось, что ее ноги совершенно не касаются пола. Она вообще ничего не чувствовала — только легкую тошноту, слабые позывы к рвоте. Все происходило словно автоматически — вот она спускается по лестнице в погреб, включает свет, подходит к камере глубокой заморозки, рука выхватывает первый попавшийся предмет. Она извлекает его наружу, смотрит — предмет завернут в бумагу, ей приходится снять ее, чтобы увидеть, что же все-таки она вынула…

Баранья нога.

Ну что ж, все в порядке, значит, на ужин у них будет баранина. Мэри понесла ее наверх. И когда проходила через гостиную, увидела мужа стоящим у окна спиной к ней. Она остановилась.

— Прошу тебя, ради Бога, — проговорил он, услышав ее шаги, но все так же не оборачиваясь, — не надо никакого ужина. Я ухожу.

В эту самую секунду Мэри Мэлони просто приблизилась к нему, без малейшей паузы подняла замороженную баранью ногу и со всей силой, на которую была способна, опустила ее на его голову.

С таким же успехом она могла бы ударить его куском железной трубы.

Потом, сделав шаг назад, замерла в ожидании, но, как ни странно, Патрик продолжал стоять. Секунд пять он легонько покачивался, затем рухнул на ковер.

Звук удара, грохот падающего тела, перевернувшего маленький столик, — все это помогло ей прийти в чувство. Она медленно отступила назад, спокойная и удивленная, и так простояла некоторое время, уставившись на тело, по-прежнему крепко сжимая обеими руками нелепый кусок мяса.

Все понятно, сказала она себе. Итак, я его убила.

Было просто поразительно, что рассудок ее внезапно заработал с такой четкостью и ясностью. Она стала быстро соображать. Будучи женой полицейского детектива, Мэри прекрасно понимала, какое ее ждет наказание, но как ни странно, ее это совершенно не волновало. Пожалуй, служило даже своего рода облегчением. Но с другой стороны, а как же ребенок? Что записано в законах насчет убийц, у которых скоро должен родиться ребенок? Неужели они убивают обоих — мать и дитя? Или дожидаются наступления десятого месяца? Как они раньше поступали в таких случаях?