Долбаные города (СИ)

— Вам пахнет сладостями?

— Нет, — ответил Леви.

— Да! — сказал Эли.

— Что? Я теряю обоняние! Это может быть симптомом опухоли в мозгу!

Я протянул руку и попытался стянуть с Леви шапку, но он остановил меня.

— Не волнуйся, я позабочусь о горе твоей бедной матери. Доктор Шикарски знает, что прописать ей от долгой скорби.

— Есть у тебя совесть вообще, а? Я, может быть, умираю!

— А может быть и нет. С тобой никогда точно не знаешь!

Я остановился у витрины магазина бытовой техники, на меня смотрел десяток глаз разнообразных по размеру и толщине телевизоров, яркость на всех экранах была разной, картинка страдала от небольшой рассинхронизации, а отражения бились о стекло, так что, сосредоточившись, я тут же почувствовал легкое головокружение. На каждом экране творилась с отставанием или опережением на пару секунд одна и та же жизненная драма. Я сосредоточился на плазменном телевизоре посередине, тонком и широком, Аполлоне среди своих собратьев, вокруг которого стояли жалкие прихлебатели.

Это очень забавно, как смотря на экран, мы очень скоро перестаем его замечать и погружаемся в события, от которых нас отделяет как время так и пространство, словно они происходят перед нами. Полицейские выводили людей, многие из них были в крови, кричали или плакали, кто-то смеялся. То есть, звука, конечно, не было, но гримасы характерные. Люди выглядели испуганно и очень человечно, то есть, я так легко мог представить себя на их месте — в ожогах и в крови, в слезах, дрожащим в чьих-то незнакомых руках.

— Макси, пойдем. Мы и так опаздываем!

— Нет, подожди.

Я прислонился к стеклу, как ребенок, решивший построить рожицы покупателям.

— Хочешь пойду с тобой вместо Макси? — спросил Эли. Я увидел на экране торговый центр, дверь была снесена взрывом. Около здания уже успокоилась пожарная машина, от очага возгорания осталась только чернота да сгоревшие плакаты новеньких фильмов, стекло над которыми было разбито взрывной волной. Я видел остатки новогодних украшений, порванные нити потухших гирлянд, сгоревшие статуи оленей в разомкнутой пасти холла — остались только остовы, на них бы какого-нибудь черного рыцаря посадить. Странное дело, в репортажах о терактах всегда такая суета, но время будто замедляется. Я проследил взглядом за бегущей строкой: "Теракт в торговом центре Дильмуна: число пострадавших уточняется, число погибших растет". И, конечно, телефон для связи, нужный тем, кому не повезло проводить родственника, любимого или друга в торговый центр. Мне сразу представилась собственная реакция. А если бы это был не Дильмун? Городок поменьше, и без торгового центра, но, скажем, с морем маленьких магазинчиков. И пусть взорвут, к примеру, наш единственный "Макдональдс" во славу антиглобализма и еще чего-нибудь такого же сомнительного. А я, значит, буду думать, пошел ли туда мой отец, или моя мама, или Эли.

Про Леви, конечно, сразу пойму, что он туда не пошел и возблагодарю Господа за данную ему фобию трансгенных жиров, и за все истории про фарш из костей, которые я успел Леви рассказать.

И я буду думать, мертвы те, кого я люблю, или сегодня им повезло. Возьму в руку телефон, но не успею набрать номер, и буду ждать, когда его прогонят снова — для таких нервных ребят, как я.

Я смотрел на людей, ошалевших от страха и боли, и сердце мое странным образом сжималось. Оранжевые огоньки настоящей гирлянды казались мне маленькими взрывами по ту сторону экрана.

— Бам! — сказал я и хлопнул в ладоши, а потом обернулся к Эли. — Почему Калев сделал это? Он же не араб, и не левацкий наркоман, и даже не почтальон на антидепрессантах. Хотя он школьник, да. Это группа риска.

Эли не перестал улыбаться, однако улыбка его стала несколько пустой и тревожной. Такое же ощущение вызывает, к примеру, включенный чайник, о котором вспоминаешь, когда уже закрыл дверь. Эли вот словно тоже на пару секунд покинул самого себя, а затем вернулся, заволновавшись.

Я достал из кармана телефон, включил вспышку и направил ее в сторону Эли.

— Мне нужна правда, только правда. Это немного. Но и не мало, — голос копа, кажется, получился отличным, я был сам собой впечатлен.

Леви стукнул меня по руке, я выронил телефон.

— Блин, Леви!

— Что? Не смей вести себя так жестоко!

Я взглянул на Эли. Он снова обезоруживающе улыбался.

— Прости, — прошептал я. — Сам не знаю, что на меня нашло.

— То же, что и всегда, — Эли пожал плечами. — Но я не знаю, Макси.

— Что? Не знаешь? Если бы Леви пришел в школу с пушкой и начал бы стрелять в людей, я бы сто пудов имел парочку версий на этот счет.

— У тебя на любой счет есть парочка версий, — сказал Леви. — И я бы не стал так делать. Может быть, у меня когда-нибудь случится эпилептоидная ярость, но максимум, что я смогу сделать — проломить кому-нибудь башку стулом.

Я снова отвернулся к витрине. Корреспондент с неприлично серьезным лицом что-то втирал телезрителям, но бегущей строкой шел только заветный телефон. Я увидел отражение Эли, он переступал с ноги на ногу, чуть подпрыгивал, словно бы играл в невидимую резиночку с невидимыми девчонками. Эли натянул капюшон куртки, скрывшись, затем скинул его и дернул на себя. У его куртки была желтая, жгущая глаза подкладка.

Эли сказал:

— Он правда вел себя странно. Я должен был знать.

— Нет, не должен был, — сказал я. — Я же обманщик.

Я проводил взглядом черный, развороченный холл торгового центра и решил, что пришло время двигаться дальше. Задумались о вечном, и будет.

— Он правда вел себя странно. Замкнулся в себе, и вот это все.

— Такое бывает с массовыми убийцами.

— Может он правда чокнулся? Похоже, что у него были императивные голоса в голове, — сказал Леви. — Ну, помните, про "этого достаточно?".

— Стоило мне только оставить вас на месяц, и вот.

Эли вдруг отстал, покрутился на месте, посмотрел назад.

— Не надейся, — сказал Леви. — Ты не выглядишь чокнутым.

— Хотя Калев тоже не выглядел. В свете открывшихся нам фактов, не будем злить Эли.

— Он все время был голоден, — сказал Эли. — Говорил об этом снова и снова, и опять, и опять, и опять.

Леви кивнул.

— Да. Я даже почти поставил ему булимию. Это было странно. Но не настолько странно, чтобы мы решили, что он правда...сходит с ума.

Эли обогнал нас, теперь он задумчиво шел впереди, рассматривая небо, как картину в музее.

— Мы, к примеру, говорили двадцать минут. И он, значит, за это время раз пятнадцать сказал бы о том, что хочет есть. Но, как бы, ну вы же понимаете. Это ни на что не намекало.

Леви сказал:

— Правда, в столовой он ел не больше обычного, может, даже меньше — без аппетита.

Мы дошли до перекрестка, где Эли обычно сворачивал домой. Но он вдруг сказал:

— Я вас сегодня подожду. Схожу в закусочную, посижу в телефоне. Вот, короче. Зайдите за мной. Ладно?

Мы кивнули. Когда Эли свернул совсем в другую сторону, чем обычно, я вдруг почувствовал себя словно наэлектризованным.

— И ты думаешь эта штука про голод связана с тем, что он сделал? — спросил я. Леви пожал плечами.

— Этого уже никто знать не может. И я правда не уверен, что хотел бы.

Мы замерли на светофоре, затем перешли дорогу и оказались у здания бывшего кинотеатра. Его закрыли лет пять назад, и с тех пор там случались вот какие замечательные вещи: два пожара, собрания сектантов, подпольный киноклуб какого-то студенческого братства из Дуата, четыре корпоратива, салон-парикмахерская и, наконец, вершина карьеры этого странного места — "Центр психологической помощи Ахет-Атона". Название ему дали без фантазии и без энтузиазма. Люди там работали, ну, примерно такие же. Наш психотерапевт, к примеру, давным-давно разочаровался в профессии, в людях и в самом себе. Это было в какой-то мере поучительно, но в то же время говорило о любви Ахет-Атона к своим детям в каком-то разочаровывающем тоне. Имя у нашего психотерапевта, конечно, было, однако мы называли ли его Козлом. Козел работал с нами, как он сам признался, не из каких-либо добрых побуждений, а потому, что мог воровать печенье. Я лично оценил его честность.