Стеклодув

Алексей Биргер

Стеклодув

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЛОПНУВШИЙ ШАР

Я родился в небольшом городке в средней полосе России, который знаменит своим стекольным производством. Вся жизнь города так или иначе завязана на нем. Ребенком я был поздним, на свет появился, когда мой отец, один из лучших стеклодувов, уже отчаялся, что у него будет наследник, которому он сможет передать секреты своего мастерства. Отец начал брать меня с собой на работу, когда мне еще не исполнилось и трех лет, так что жар плавильных печей, запахи красок и волшебное преображение бесформенных огненных слитков в изумительно точные творения рук человеческих знакомы мне, можно сказать, с колыбели. Если я был не с отцом, то с матерью, в раскрасочном цехе. Вы же знаете, что елочные шары делают или из цветного стекла, или из простого, прозрачного, а потом раскрашивают. Я мог часами сидеть и наблюдать, как моя мать ловко работает тонкой кисточкой - и на шарах возникают золотые и серебряные звезды, алые завитушки, едущий в санях Дед Мороз и другие сценки. Елочные украшения мы никогда не покупали, а свои елки украшали шарами, шпилями и фигурками, которые делали сами. Каждому работнику разрешалось взять себе сколько-то елочных игрушек, - это было чем-то вроде поощрительной премии.

Не знаю, поверите вы или нет, но свой первый шар я выдул, когда мне и пяти лет не исполнилось. Причем выдул сразу, без проб и ошибок. Было такое ощущение, что я чувствую стекло, что у меня со стеклом заключен договор, и оно меня не подведет. Шар получился идеальным. Все, кто стоял рядом со мной, так и ахнули, а отец был на седьмом небе от гордости и счастья.

– Видите? - сказал он. - Спорить готов, мой сын будет лучшим стеклодувом всех времен и народов!

Впрочем, его пыл немного охладил один из приятелей, желчный такой старик. Фамилия его была Дормидонтов, а звали Ефим Карпович.

– Все по-обещанному, да? - бросил он. - Только смотри, как бы это мастерство твоему пацану чем другим не икнулось.

Отец насупился, раздраженно махнул рукой.

– Да брось ты!

– Я-то брошу, - ответил Дормидонтов, - но помни, говорил я тебе. Есть слова, которыми не бросаются.

Я тогда не понял этого разговора, да и где мне было понять? Он и подзабылся, чтобы много позднее ожить в памяти. И особого значения ему я не придал, ухватил одно: этот противный старик, Дормидонтов, почему-то недоволен моим успехом, не радуется, и этим огорчает отца. Да и мою собственную радость зачем-то отравляет. Я поглядел на Дормидонтова чуть ли не с ненавистью - и вдруг заметил то, чего он сам не замечал, продолжая покачивать головой и глядеть на отца. Раскаленная стеклянная нить, над которой работал Дормидонтов - эта нить должна была стать рельефными очертаниями виноградных листьев на вазе - вдруг изогнулась, словно живая, и поползла к его руке. Мне хотелось крикнуть, предупредить его, но крик застрял в горле, а нить ползла и ползла. Стекло вообще остывает медленно, а это как будто и не собиралось остывать: огненная змейка подбиралась все ближе, и казалось, ползет она, повинуясь моему взгляду.

А вы представляете себе, что такое раскаленное, мягкое стекло? Это такая температура, что руку может прожечь до кости. Когда плавишь стекло, будто создаешь своими руками кусочек стихии, большей, чем огонь. Стихии, от которой огонь берет свое начало.

Позже мне подумалось, что я слишком много навоображал. Стекло не ползло, просто Дормидонтов, забывшись, хотел опереться обо что-то - и попал рукой на край раскаленного стекла. Это его рука, понимаете, приближалась к стеклу, а не стекло к руке, как мне тогда почудилось.

Как бы то ни было, он буквально взвыл от боли, и все сразу забыли, суетясь вокруг него, и о моем успехе, и о странном разговоре.

Однако отец не забыл. Дома он похвастался моим успехом матери, сказав, что я "прирожденный стеклодув". Мать поздравила нас обоих, но мне показалось, где-то в глубине души она была не только рада, но и встревожена. Я не стал особенно задумываться над этим. Матери всегда хотелось, чтобы я выбрал другую профессию, потому что профессия стеклодува довольно вредная, и я уже тогда знал об этом ее желании. Будь я повзрослее, я бы сказал: "Она огорчается, что после такого успеха меня от этой профессии не отвадишь". Тогда я сформулировать это в словах не мог, но понимал приблизительно так.

Отец материнской тревоги не заметил: он был на седьмом небе. Выпив несколько рюмок в честь моего успеха, он стал в который раз вспоминать славную историю нашего рода стеклодувов.

– Твой прадед к императорскому столу такой графин сделал, что, если хочешь знать, царь только из его графина и желал пить. А царь толк в красивом столе понимал. Графин тот вроде простенький был, но плыл по скатертке как царевна-лебедь. Представляешь себе? Крышка-то была сделана в виде плывущего лебедя, вставленного то ли в корону, то ли в кольцо ровных волн - и так, и так можно было понимать. На прадеда еще все насели: мол, надо делать на крышке графина двуглавого орла, не иначе. Как же так, чтобы на царском столе - и не символика государства была! А прадед уперся. Я, мол, лучше знаю, что тут подойдет. И вправду, знал! Царю, говорят, не без страха прадедов набор показывали: графин и рюмки, мол, не велите казнить, ваше величество, не захотел мастеровой государственную символику делать, чего с дурака возьмешь... Но царь - тот сразу оценил. А какие твой прадед пасхальные яйца делал! Он еще от прапрадеда перенял навык. Вот такое яйцо, цельного стекла, а внутри него хошь церковка расписная, хошь травка зеленая - колышется, если яйцо на свету поворачивать, хошь что. А еще, бывало...

Я все эти рассказы знал наизусть и мог бы сам их пересказать, но слушал будто впервые. Эту посиделку я до сих пор ярко помню: "гостиная" нашего одноэтажного домика... Вся улица состояла из подобных нашему бревенчатых домов с огородами и высокими сплошными заборами... Кружевные занавески на окнах, за окнами - осенняя непроглядная тьма, печка жарко натоплена... Мы продолжали жить больше "на дровах", хотя и до наших домиков добрался централизованный газ, и газовая колонка была, а за год до этого отец сделал настоящую ванную комнату с ванной... Старый, черно-белый еще, телевизор в углу, заботливо прикрытый салфеткой такого же кружева, что и занавески на окнах, круглый стол под белой скатертью, пятирожковая люстра под потолком... Плафоны этой люстры в виде расцветающих лилий, бледно-молочного стекла с тонкими, почти исчезающими сиреневыми прожилками тоже были нашего собственного производства. Люстру подарил дядя Миша Кольчак, первый мастер по плафонам. Его плафоны чуть ли не в Кремль шли, и все знал, что их продают за "валюту". Конечно, что такое "валюта" я в те времена плохо себе представлял, да, по-моему, и взрослые не очень-то знали, что это такое. Валюта мерещилась чем-то одновременно и страшным, и безумно драгоценным, престижным. Мне сейчас смешно думать, что монетка, которую я подбрасываю в руке - это тоже "валюта". Впрочем, насколько я пытаюсь припомнить себя маленького, валюта представлялась мне чем-то вроде золотых монет, грудами лежащих в подземельях и, как всякое золото, заколдованным. Кто возьмет его без спросу, тому очень плохо придется. И порой в огненном сиянии расплавленного стекла мне виделось сияние этих золотых монет, этой "валюты", которая посыплется на меня, когда я превзойду всех мастеров-стеклодувов в мире. Да, я стану таким мастером, которому не страшно спуститься в подвалы с заколдованным золотом и унести столько, сколько душа пожелает. И тогда я...

Честно признаться, мне очень смутно припоминается, о чем я тогда мечтал. О том, разумеется, как смогу купить все, что захочу. Но чего я хотел? Жизнь была бедной и скудной, не было каких-то вещей, на которые мы сейчас просто не обращаем внимания, - настолько они привычны. Скажем, я всего раз в жизни пробовал апельсин. И с тех пор мечтал об апельсине! Мне трудно было себе представить, сколько может стоить такое чудо. Но за одно маленькое оранжевое солнышко я мог бы отдать сколько угодно золотых монет. Еще я мечтал о новых санках, о собаке, о пожарной каске или милицейской фуражке...