Людишки

Дональд Уэстлейк

Людишки

Роман

ЛЮДИШКИ

Я то ли ангел, то ли был ангелом, а может, пока еще ангел. Бог знает.

Одно несомненно: я очень не похож, на то, чем был когда-то. И все-таки я полагаю, что я – и поныне я. С другой стороны, мое ангельское житье-бытье кончилось, и это святая правда.

Чем был я прежде, в ту пору, когда я был простым настоящим ангелом? Как мне описать то свое существование? Думается, оно было сродни существованию той легкой, летучей части вашего человеческого естества, которая проявляет себя по утрам, когда вы просыпаетесь раньше обычного и ощущаете мощную волну невесомости и оторванности от себя, когда ваше ложе превращается в громадный мягкий воздушный баллон, а вы становитесь его частицей и парите в эфире под сумрачными сводами огромного чертога. Это чувство продолжается считанные секунды; потом на вас опять наваливается вся тяжесть времени и вашей бренной сущности; вы уже не летучая частичка мыслящего вещества, вы – снова вы в начале нового дня своей жизни.

А вот для таких, как я (для таких, каким некогда был и я), это чувство отрешенного полета в огромном пространстве – вполне естественное условие существования. До тех пор, пока Он не призывает нас, что бывает очень редко. У Него – свои задачи.

Но вот Он призвал меня:

«Аннаниил».

Я должен поведать вам, кем и чем я был в то мгновение, в самом начале. Надо проследить мой путь к той перемене, что произошла во мне, когда я взялся за выполнение Его поручения. В то мгновение я был тем же, чем и всегда: обычным верным слугой.

Итак, Он призвал меня:

«Аннаниил».

И я пробудился. И заструился подобно дымку, что клубится из открытого окна дома; я начал приходить в себя, сливаться в единство сознания и естества, в Аннаниила, который ответил:

– Я здесь, Господь.

Разумеется, Он тоже был здесь. В числе всего прочего Он еще и вездесущ. Но в то же время Его и не было. Не знаю, поймете ли вы меня. Я не предстал пред очи Его. Чтобы сделать это, мне, как я понимаю, пришлось бы кануть в вечность и пройти через новое начало. Его истинные краса и мощь недоступны открытому взору смертных, а ведь ангелы тоже смертны, хотя, конечно, далеко не так слабы, как люди.

Все мы – частицы Бога, обрывки Его грез, Его желаний, но нам известны лишь наши роли в Его промысле. Если у Него и впрямь есть некий промысел, а не просто космическая Причуда, побуждающая Его шарахаться из стороны в сторону, как подчас может показаться. Посему я – щупальце его воображения – был вынужден узнавать о сути своего поручения у другого существа, такого же бесплотного, как я сам.

У «посланца».

Эх. Сам-то я никогда посланцем не бывал, не передавал благовещений, слова от Слова Его. Говорят, это интересно и даже кайфно, таково мнение знатоков. Ходят слухи, будто выражение глаз человека, который (или которая, да, да, разумеется) узрел ангела, остается с ним навсегда. (Как же они нас любят! Естественно, природно, словно собственных новорожденных чад.) И вот теперь я попаду в число немногих избранных. В число благословенных, которые удостоятся такого взгляда.

«И станешь вершителем».

А это – еще большая редкость!

Ангел, который влияет на жизнь людей, на ход человеческой истории. Ангел, который повергает в развалины крепостные стены, возжигает факелы побед и поражений! Участвовать во всем этом! (Нам этого очень недостает – ангелам, чье сознание пробуждается к жизни. У нас нет собственной истории, нет желаний, нам неведомо торжество. Разумеется, мы не знаем и крушений, и это служит нам возмещением. Но даже рыдающее, скрежещущее зубами человеческое существо порой представляется нам более настоящим, чем мы сами.)

«Что ты знаешь об Америке?»

Ничего. Никогда о ней не слыхивал.

Мне показали страну ирокезов, тех, что плыли, увлекаемые течением рек, туда, где вода превращается в соль, к самым границам великого моря, из которого сети приносили им рыбу, не смевшую подниматься к верховьям.

«С тех пор немало воды утекло».

Я был и где-то еще, и совсем нигде; иногда парил меж звезд. Потому что, как вы понимаете, у Него есть и другие муравейники. И Земля – не единственный Его кукольный домик. И есть у Него другие зверюшки для забавы. Но вот я снова смотрю на ту же картину и вижу, что там, где река встречается с морем, произошли большие перемены. Индейцы с их каноэ исчезли, и вокруг гавани расползся громадный город, набитый битком, пестрый, суетливый и зловонный. Наверное, раз в двадцать больше Рима!

«В сто раз, если ты говоришь о Риме времен Республики. Они изрядно размножились. Они дали приплод. Теперь этих проклятых созданий аж пять миллиардов».

И все в этом городе?

«Нет, не все. Но тебе надлежит начать оттуда».

Как они его называют?

«Новый Йорк».

А что же тогда Старый Йорк?

«Несущественно. Именно в Новом Йорке предстоит тебе быть глашатаем и вершителем».

Радость и предвкушение наполняют меня, я делаюсь все больше, воспаряю все выше. Какое же свершение предначертано мне? Что замыслил Бог сегодня?

«Он от них устал. Их слишком много; они слишком нечистоплотны и слишком упрямы. Слишком глупы и слишком бездарны».

И какова моя задача?

«Возвестить им конец света и погубить его».

1

Сьюзан Кэрриган парила на громадном мягком облаке своей кровати. Она и не спала, и не бодрствовала; она гнала прочь мысли и предавалась лишь чувствам. Она пребывала в том самом подвешенном состоянии, которое длится лишь мгновение, – когда забытье уже прошло, а сознание еще не проснулось.

И тут вдруг стоявший у кровати радиоприемник взорвался воплем Мика Джаггера: «Все впустую, все зазря!»

– Черт! – промямлила Сьюзан, внезапно почувствовав себя оскорбленной. Казалось, рот ее забит плесенью. Уши болели. Спина болела. Мочевой пузырь болел. Правая рука, слишком долго пролежавшая под подушкой, задремала там; теперь ее кололо иголочками, и она со жгучими страданиями стремилась возобновить существование.

Да еще Барри ушел.

Сьюзан перекатилась на спину, злобно скосила глаза влево, на вторую подушку, белую и совсем не продавленную, и подумала: «Сукин сын, сукин сын, член с ушами. Слил от меня».

И не то чтобы она хотела вернуть его. Пусть себе женится на своем проигрывателе и плодит компакт-диски. Он уже дозрел до уровня дебильного шимпанзе, и без него ей даже лучше. Дело было в другом – в этом ежеутреннем изумлении оттого, что Барри и впрямь ушел. В конце концов они прожили вместе почти восемь месяцев, а расстались всего шесть дней назад. Или семь? Нет, шесть.

Радиоприемник все канючил: «Оооо-ох раз я с девушкой болтал, что-то глупое сказал…»

– Оооо-ох, чтоб и тебе тоже пусто было, – пожелала Сьюзан Мику Джаггеру и, сев, хлопнула ладонью по кнопке, отчего его излияния прервались посреди очередного «квака». Шевельнувшись, она едва не побудила к излиянию и свой мочевой пузырь. Она проснулась. Привет, дядя вторник, кажется, меня зовут Сьюзан. А это пространство, 14 на 23 фута (плюс кухонная ниша и толчок) с окнами, которые выходят прямо на кроны айлантусов и темные кирпичные задворки домов Западной Девятнадцатой улицы, должно быть, безраздельно принадлежит мне.

Неужто здесь и впрямь сделалось просторнее с тех пор, как смылся Барри? В дешевом стеллаже теперь зияла брешь, прежде заполненная громадными кубами стереопроигрывателей «дарт-вейдер»; освободившееся место в стенных шкафах и аптечке тоже было очень кстати, но, увы, его оказалось не так уж много. Не слишком-то глубоки твои следочки, приятель, подумала Сьюзан, ощутив злорадство при мысли о том, каким бестелесным существом оказался Барри, и выбралась из постели – изящная голенькая девица двадцати семи лет, не так давно начавшая испытывать безосновательную тревогу из-за вопроса о том, отвисают у нее груди или пока нет. Ее волосы были средней длины, а стрижка сделана с расчетом не только на привлекательность, но и на легкость ухода за ней. Волосы эти были тщательно выдержаны в светлой гамме «клейрол», дабы сгладить немного избыточную смуглость кожи и немного бледноватый тон серо-голубых глаз. Сьюзан очень повезло с носом, и она знала об этом. Именно о таком носике мечтают все девушки, приходящие на прием к хирургам-косметологам, но, похоже, ни одна из них так и не получает желаемого. А Сьюзан он достался от рождения. Но вот рот она считала неудачным (возможно, чуть-чуть слишком вялым? Или, наоборот, недостаточно?), локти – безобразными, а склонность к полноте рассматривала как постоянную угрозу.