Я жду

Кристофер Ишервуд. Я жду

РАССКАЗ КРИСТОФЕРА ИШЕРВУДА

Я ЖДУ

[I Am Waiting,  New Yorker, 21 Oct 1939]

События, о которых я собираюсь рассказать, произошли на самом деле. Но это не имеет значения: я не могу представить вам никаких доказательств. Но крайней мере — в ближайшие пять лет. А к тому времени вы. вероятно, забудете, что вообще читали мой рассказ. Так что хотите верьте, хотите — нет, как вам угодно.

Я назову себя Уилфредом Смитом. Я потому выбрал это имя, что оно довольно хорошо передает мою сущность, гораздо лучше, чем мое собственное. «Уилфред» предполагает (не согласны ли вы?) определенную мягкость характера, отсутствие напористости, сочетающееся с утонченностью интеллекта. Это что-то невыразительное, безобидное и слабое. «Смит» — незаметная, безликая фамилия. Все эти определения подходят ко мне.

Сегодня, 25 июля 1939 года — день моего рождения. Пожалуй, вы — да и кто угодно — могли бы назвать меня неудачником в мои 67 лет. Я не сделал карьеры, и на моем счету нет никаких выдающихся достижений. Я никогда не слыл ни остряком, ни умным человеком, ни знатоком чего-то. Никогда не был женат, да, по правде, и не могу сказать, чтобы кто-нибудь когда-нибудь меня любил, хотя найдется, верно, с полдюжины людей, которые испытывают ко мне известную привязанность. Не могу я и утверждать, чтобы я был воплощением скромной, не оцененной по достоинству добродетели. Я всего лишь довольно эгоистичный и довольно приветливый старый холостяк, который счастлив, когда после хорошего обеда сидит со своей трубкой и книжкой, но всего счастливее, когда лежит в постели в полусонном состоянии.

Я живу в уютном доме на окраине провинциального города, в западной части Англии. Дом принадлежит моему младшему брату, энергичному, преуспевающему стряпчему. Мэйбл, жена моего брата, в общем очень добра ко мне — до тех пор, пока я стараюсь соблюдать порядок и не торчать без нужды на виду. У них три сына. Все взрослые. Все женаты. Они часто приезжают к нам вместе с женами. Все они называют меня дядя Уилфред, просто Уилфред или Уилф. Я думаю, они хорошо относятся ко мне. А почему бы и нет? Я не живу на чужой счет: из небольшого состояния, доставшегося мне по наследству, я оплачиваю стол и квартиру и стараюсь не очень докучать людям, хотя и знаю, что временами я довольно-таки скучен.

Когда-то давным-давно я мечтал, что, может быть, смогу стать сносным писателем. Сотворил какие-то стихи, несколько рассказов, но ни одно из моих сочинений не было напечатано, и я давно излечился от этих фантазий. Сейчас у меня нет ровно никаких хобби и развлечений. Я так никогда и не научился играть в гольф — наверное, отчасти потому, что в него великолепно играл мой брат. Я не в состоянии запомнить правил простейшей карточной игры, а в шашки меня легко может обставить даже семилетний ребенок.

Подобно многим другим пожилым людям в нашей стране, не имеющим никаких занятий, я провожу слишком много времени за чтением газет и у радиоприемника. В результате за последние десять лет я заболел хроническим беспокойством. Будущее, диктаторы, войны и слухи об этих войнах вызывают у меня бесконечное беспокойство. Видит бог, мы живем в чрезвычайно серьезное время. А последние политические события заставили призадуматься самых заядлых оптимистов. Но мои тревоги совсем иного рода, чем у них; менее практического, более невротического свойства. Я с грустью вынужден признать, что это неизлечимая душевная болезнь. Если бы в одну ночь каким-то чудом вдруг исчезли все реальные основания для тревог, я уверен, что все равно не смог бы выздороветь. Я по-прежнему беспокоился бы даже в золотом веке.

Что же касается той истории, которую я собираюсь вам рассказать, мне надлежит лишь добавить, что никогда, ни в какой период моей жизни у меня не было оснований считать, что я обладаю сверхъестественными психическими способностями. Я никогда не проявлял особого интереса к спиритизму, астрологии или оккультным наукам. И о работах профессора Эйнштейна имею не больше понятия, чем любой полуобразованный человек.

В пятницу, 6 января этого года — я могу точно назвать дату, потому что это случилось на следующий день после празднования годовщины свадьбы моего брата, — я сидел у нас в гостиной. Один. Все остальные поехали в город смотреть кино, поэтому я мог с полным удовольствием вытащить свое кресло на самую середину разостланного у камина ковра и усесться прямо против огня, единолично завладев им. Любой человек, которому приходится жить с другими людьми, знает, как восхитительны эти редкие и тайные удовольствия.

С этого места мне было видно лишь то, что находилось прямо передо мной: каминная решетка, каминные щипцы, пылающие в камине угли, каминная доска и висевшая над ней картина, цветная репродукция картины Тициана «Нимфа и пастушка». Было примерно без двадцати девять вечера. Я помню это, потому что непрерывно поглядывал на стоявшие на камине часы, чтобы не прозевать включить радио и послушать сводку новостей.

Эти часы — свадебный подарок, который преподнесли брату его сослуживцы. Они сделаны из фарфора и считается, что они вроде бы представляют какую-то ценность. Юноша и девушка в крестьянских костюмах держат в руках корзину с пурпурными и зелеными плодами, среди которых и помещаются сами часы. Брат говорит, что они отвратительны, и вероятно они много лет назад вместе с другими свадебными подарками были бы отправлены в чулан, но моей невестке они нравятся. Она находит их «занятными» — так что они остались и стоят.

Наверное, я задремал, как это часто случается со мной. Во всяком случае, я закрыл глаза. Открывая же их снова, я сильно вздрогнул, как будто кто-то назвал меня по имени. Может, все неожиданно рано вернулись. Нечто подобное промелькнуло у меня в голове, но я не обернулся. Не знаю, почему. Все мое полусонное внимание было приковано к часам. И я тотчас же заметил — у фарфоровой фигурки крестьянского паренька отсутствовала кисть левой руки.

Мне очень трудно в точности передать, что я испытывал в этот миг. Трудно потому, что для этого мне нужно мысленно перенестись в то время, когда это открытие не имело особого значения. Я видел только, что кисть отбита, подумал, как давно она отбита, и подивился тому, что не заметил этого прежде. Мэйбл рассердится, подумал я, и тут во мне проснулся страх, что, может, это я каким-то образом отбил ее во сне. Я протер глаза, да вдруг так и выпрямился в кресле. Я заморгал глазами. Какая нелепость! Должно быть, я видел сон, потому что теперь, когда я совсем проснулся и рассмотрел часы, я увидел, что ошибся. С часами вовсе ничего не случилось: фарфоровая ручка, целая и невредимая, по-прежнему находилась на своем месте.

Как-то, примерно неделю спустя, я гулял утром по саду, когда Мэйбл вышла из дому с выражением крайней досады на лице.

— Уилфред, — сказала она. — Боюсь, мне все-таки придется уволить Анни.

Анни была наша новая служанка, и она не очень успешно справлялась со своими делами.

— Почему? — спросил я. — Что она такого натворила?

— Ты представляешь! — воскликнула Мэйбл. — Эта девица хуже всякого слона. Умудрилась разбить часы в гостиной. Говорит, она вытирала с них пыль. Наверное, она делала это кувалдой.

Но я уже мчался мимо нее, к дверям, которые вели из сада прямо в гостиную. Едва ли я сознавал, почему я был так взволнован. Войдя в комнату, я увидел то, что смутно ожидал увидеть: левая ручка фарфорового паренька была отбита у запястья.

Человеческая память хитрее искуснейшего министра пропаганды. Она устанавливает строжайшую цензуру в отношении неприемлемых для нас фактов, а потом, много недель и даже месяцев спустя, когда подвернется подходящий случай, воспроизводит их вновь. Уже через полчаса после того, как Мэйбл показала мне поврежденные часы, я напрочь забыл о своем сне. В тот же вечер, сидя в одиночестве у камина, я рассматривал фигурку паренька с отбитой рукой так, словно мне о нем ничего не было известно. Назавтра ручку приклеили; трещина была почти незаметна, и не осталось ничего, что напоминало бы о случившемся. И все же, когда пришло время вспомнить, я вспомнил все, вплоть до мельчайших подробностей, как вы сами сможете в том убедиться.