Двойники

— Да, совсем весна. Пока солнце не вышло, кажется — милый город.

Кирилл не отвечает. Он скользит взглядом по грязным нагромождениям снега на газонах и обочинах; под ногами хрустят наслоения крупнокалиберного песка, скопившегося за зиму в силу частых перемен погоды.

— Бьюсь об заклад — завтра же навалит по уши снегу, послезавтра всё растает в кашу, а ночью ударит хороший мороз и настанет Антарктида, — Марк продолжает английскую беседу.

— А затем прилетят грачи.

— Да? Ну что ж, мы им в этом препятствий чинить не станем.

Когда впереди обозначается корпус института, Марк сообщает:

— Вот. Сейчас придем, чай поставим, а я тем временем расскажу свою беседу с дюком, тебе будет небезынтересно. Ты вспомнишь, что написано в манускрипте Верных гипербореев, это нам поможет прояснить ситуацию. Так что такие, брат, дела.

Кирилл вспоминает Мастера Ри, Грона, ему снова становится тоскливо, разговаривать снова не хочется.

В лаборатории же, при виде кислой физиономии тоскующего Кирилла, Самохвалов вопрошает:

— Спирту хочешь?

Кирилл неопределенно пожимает плечами и отворачивается; включает компьютер, затем паяльник.

— Тогда я тебе, мил человек, вот что скажу, — Марк делает значительную паузу, во время которой раскуривает сигарету.

Пропитанная весенней сыростью сигарета не сразу поддается. Это приятно удивляет Самохвалова — он сосредоточенно сопит, достигает своего и продолжает:

— Понимаешь ли, великие мысли во все века не принимались. Непонятыми остались Леонардо, Коперник; Галилео пришлось оправдываться за свои открытия. Вот говорят, сейчас иные времена — обнаружься Леонардо или Джордано Бруно, то вмиг бы подхватили их на руки, затискали в объятиях, оглушили овациями. Куда там! Та же серая враждебная масса, и мелькают в ней, — Марк загибает пальцы, — люди в погонах, люди в белых халатах, люди с корочками академиков всяческих наук — сплошь непроходимо дремучий лес. А так вышел бы и сказал — люди! человеки, окститесь! Нет… Не поверят, не поймут. Не оценят. Хотя, вру, оценят. На костер, правда, с почетным караулом не возведут, но палата номер шесть обеспечена. А зря. Им же хуже.

— Эхе-хе…

— М-да? Вот то-то же.

— Не помню я, что в том манускрипте.

— Как не помнишь? Ты мне это брось, надо — вспомнишь.

— Не помню. И гиперборейского не знаю. Мастер Ри со слуха — что ему странник пересказал. Не понял я, о чем речь была, только ощущение осталось странное. Очень странное.

— У тебя всё очень странное, одни непроходимые ощущения. Сколько можно, пора бы человеком стать.

— А ты сам посуди — с одной стороны, что-то светлое и красивое, а с другой — полная задница.

— Ну и что в той заднице наблюдается? — Марк с чувством выпускает под потолок крепкую струю дыма. — Есть ли свет в конце данного тоннеля?

— Не пойму. Надо что-то выбирать, а выбирать нечего. А выбирать надо.

— Надо, но нельзя, хочется, да не можется, кажется, но не крестимся — ничего себе информация. Ну что ж, потом это дело разъясним. Ладно, слушай, что я сегодня выяснил, Кирилл, — Григорий обнаружился!

— Я так и знал…

Глава четвертая

Иван Разбой просыпается так же внезапно, как и заснул.

Он лежит неподвижно, с открытыми глазами. Конечно, это был всего лишь сон. Но ощущение… Такого от снов не бывает. Словно высунул голову в окно поезда, или нет, лучше тихого дома — а там полярная ночь, температура минус шестьдесят пять и ураганный ветер в потемках. Хотя с поездом изящней — поезд мчит на всех парах, высовываешь голову в окно, а ветра нет.

Дверь открывается, входит дюк.

— Проснулся?

— Угу.

— Что ж, видал меня во сне?

— Нет, дюк, не видал. — Иван морщится и, не поднимаясь, перекладывает ноги одна на другую.

— Что? Вот незадача. Я рассчитывал на тебя. Ну что ж, пойдем отобедаем. Ты ведь, признайся, желал бы видеть Катрин? Она мельком вспоминала о тебе. Кстати, и поздравишь, она выходит замуж.

— Замуж, вот как? За кого же? — Иван мигом покидает ложе, заправляется, ищет ботинки.

— За князя.

— Впрочем, я так и полагал. Рад за нее.

Глебуардус смеется.

— Не огорчайся, брат. Она всё так же считает тебя гениальным художником, и женитьба переменить ее взгляды никак не сможет. Пожалуй, теперь она станет приглашать тебя, а если заведет салон, так и вовсе. Оделся? Идем.

Иван Разбой делает движение вслед, но вдруг хватает того за рукав.

— Постойте, дюк. Погоди обедать.

— Пустое, Ваня, идем.

— Да нет же, я о сне. Я в самом деле видел сон. Ты был прав, это не сон, это такое… Гадость это, вот что.

Глебуардус берет Ивана Разбоя за плечи и с чувством встряхивает.

— Что ж ты молчишь?

— Гадкое оно. Знаешь, будто решил подсмотреть за девками в бане, прильнул к щелочке — глядь, а ты-то сам, оказывается, в этой бане, и в тебя чуть ли пальцем не тычут. Правда, они меня не видели, но говорили прямо как через голову.

— Кто? Не девки же, как понимаю?

— Один назывался Гений У, это как раз тот, который на киносъемке насчет Верова подходил, а второй — Символист Василий.

— Любопытно. Весьма любопытно.

— Еще любопытнее, дюк, что они беседовали о Пимском!

— Вовсе любопытно. Знаешь, Иван, пройдем-ка в кабинет, надо бы всё как следует сопоставить, здесь необходима основательная инвестигация.

В кабинете дюк учинил Ивану Разбою форменный допрос, нисколько того не щадя, пока не убедился наверняка, что сон Победителя есть не что иное, как именно незримое присутствие в реальном месте и в реальное время, а персонажи сна — реальные живые люди.

По словам Победителя, дело происходило в неких убогих меблированных комнатах, где, видимо, обитал этот самый Символист Василий. И день, судя по погоде за окном, был сегодняшний. Редко когда случается в ноябре такой ясный солнечный день. Символист устроил Гению У, судя по всем признакам, начальственный разнос: кричал, потрясал кулаками у того перед физиономией, исходил желчью и требовал лишь одного-единственного — хоть из-под земли, хоть у черта из-за пазухи, но сыскать ему, Символисту Василию, вот уже месяц как куда-то подевавшегося друга, приват-доцента Пимского. Выходило даже — близкого друга. Разбой уловил из контекста, что Гений У — частный детектив или что-то навроде. Кто таков сам Символист Василий — Иван не уяснил.

Гений У оправдывался, мол, исчерпал все возможности сыска, следов, мол, никаких, «да и вообще, Василий, чего ты хочешь, этим делом всерьез занимается жандармерия». Тут Символист Василий стушевался, как-то обмяк и заплакал. Бил себя кулаком в грудь, норовил броситься на грудь гения угрозыска, причитал, мол, без Пимского ему всё одно не жить. Не зная, чем успокоить Символиста, Гений У сказал: «Поэтому до приятелей Пимского не доберешься — их филеры пасут, денно и нощно».

Здесь Иван запнулся и недоуменно спросил:

— Погоди, дюк, это что же — они и за мной следят?

— Судя по твоему рассказу — да. Но теперь-то ты понимаешь, что и мы за ними тоже следить можем?

— Как?

— Определенно, можем. Так что сколь гадостно, сколь дисгастно тебе ни было, а придется спать.

Этот важный разговор прерывается неожиданным образом. Дюку приносят пакет от полковника Загорски. Дюк немедленно, на глазах Победителя, ломает печать и, ознакомившись, произносит:

— Вот оно как, Ваня, не судьба нам сегодня вместе отобедать. Зван на важную встречу. Но тебя я не отпускаю. Оставайся, отобедай в обществе Катрин, я распоряжусь. И изволь меня дождаться, даже если случится задержаться до ужина.

Глебуардус разглядывает печать на конверте. Печать примечательная — не гербовая, а срочной курьерской почты: скрещенные рожки́ на колесах. Дюк прячет письмо в карман пиджака и, кивнув, выходит.

У ворот особняка дюка поджидает личный экипаж полковника. На козлах восседает слуга, он же кучер — чистокровный кельт, выписанный из Англикании по рекомендации.