Двойники

— Ты, Данила, как раз родился в канун последней битвы. Скоро произойдет решающий бой. Мастер Ри уже стоит в предопределенном месте, и Воин Солнца готов.

— Кто?

— Воин Солнца. Из нас, двойников, самый необычный — Мастер Ри. В нем нет субстанции жизни его Геи.

— Поэтому нет судьбы и, как говорил странник, его имя не записано в Книге Судеб.

— Да-с. А есть Воин Солнца и его субстанция жизни. Что это за человек — не знаем и мы.

— Я предполагаю, что он — гиперборей, — говорит Григорий.

— Не думаю. Наверное, человек, но достигший такой силы духа, что мог бы жить и среди гипербореев.

— Как бы то ни было, а он послан на ту планету, где гипербореи предусмотрели место последней битвы, где злу предоставлена возможность выйти в своем настоящем обличье и через «человека без судьбы» войти во все двойниковые миры. В своей самонадеянности оно, конечно же, не преминет этим воспользоваться.

— А Мастер Ри? По-моему, без субстанции жизни своего мира он и жить не сможет? — спрашивает Данила.

— Воин Солнца настолько высок духом, что может непосредственно общаться с Солнцем Геи. Он передал Солнцу часть своей субстанции жизни — из нее и родился Мастер Ри. Большего даже мы понять не можем. И я вижу, что ты не понимаешь даже этого.

— Получается, что катанабуси — приманка для зла?

— Весь его путь — его свободный выбор.

— А если бы он выбрал другое?

— Мастер Ри? Никогда.

— Ты ведь тоже не сбежал от трансмутации, — улыбается Григорий, — и от Беларусси с ее грибочками-ягодками.

— И что будет теперь?

— Как предрешено гипербореями. Имеется три исхода. Победа Солнца Мира, победа зла и затяжное противостояние.

— Значит, зло всё же может победить?

— Оно уже почти победило.

— Но на самом деле победить оно не сможет, не для того задумывалась битва, — Григорий более оптимистичен.

— Я скажу иначе, — продолжает мысль Пимский. — Оно временно ликует. Ибо у Мастера Ри нет выхода. Любое его действие или, как говорят юристы, бездействие — уже выбор. А всякий выбор означает, как написано в манускрипте Верных гипербореев, «отражение неживого в живом», то бишь зло вкладывает свою судьбу в Мастера Ри. А свою судьбу оно задумало давно и масштабно.

— Тогда я тоже не вижу выхода, — говорит Данила.

— И мы не видим. Не доросли до таких глубин понимания.

— Но я предчувствую нашу победу, — излучает энергичный оптимизм Григорий. Данила даже видит хлещущие вокруг него аквамариновые струи оптимизма.

— На самом деле нам страшно. Нет в нас закалки Воина Солнца.

Наступает тишина. Что-то прекрасное, зовущее привлекает внимание Данилы. Он оборачивается к горе. Гора поет.

— Тихо. Сейчас лучше помолчать, — шепчет Григорий.

Мощная симфония, фонтан тончайшей гармонии ударяет из всех кристаллов горы. Глубинный, кажется, проникающий все мыслимые дали звук исходит откуда-то из ее недр. Он захватывает всего Данилу, заставляет вибрировать каждую клеточку тела, каждую струну души. И воцаряется одно великое прекрасное чувство.

Песня горы замолкает так же внезапно, как и возникла. Легко, светло на душе. Данила вытирает проступившие слезы.

— Да, Данила. Она нас слышит, и поэтому решила успокоить.

— Ее зовут гора Прохладна, — сообщает Пимский. — Я хотел написать про нее сказку — ты же читал мои сказки, — но понял, что сказка окажется бледной на фоне образа Прохладны.

— Пора нам спускаться, — предлагает Григорий. — Пойдем к океану, к тому, что ты видел в обмороке, в лесу.

Они стоят на берегу океана, на розовом песке.

— Последнее, Данила, о чем мы можем сейчас тебе рассказать, — это темные двойники. Их запускает в миры зло, как свои щупальца. Все они двойники друг друга.

— Но при этом они люди, души у них есть, пусть испорченные этим злом.

— Они разные. Каждый настроен на какую-то стихию нашего мира. Это потому, что каждый из нас уникален, сын своей стихии. Вот мы — дети стихии памяти.

— Да не стихии, а мира памяти, — перебивает Пимский.

— Поэтому Символист Василий, также настроенный на стихию памяти, общающийся с ней, искал Пимского, — продолжает объяснение Григорий. — Мир памяти он называет «тело сна». Не важно. Им владело страстное, им самим неосознаваемое желание — поработить Пимского, сделать так, чтобы он отвернулся от своей настоящей жизни, от общения с иными вселенными, а еще лучше — чтобы обратился к самому злу. Когда мы в мирах Геи, то весьма зависимы от общей человеческой атмосферы, от нравов, от всех этих мерзких психологических комплексов.

— Я бы сказал — психиатрических, — уточняет Пимский.

— Изволь. Тебя, Данила, можно было поймать на телесных удовольствиях. Воля мужская, сам понимаешь, небеспредельна.

— Понял. Александра Петровна, ведьма.

— Истинно так. Если бы не Тать, измочаливший тебя, — она б тебя так захомутала, пальцем без ее напутствия не шелохнул. Я бы уже помочь не смог.

— М-да. Тогда такой вопрос — почему тебя так скоропостижно забрали из твоего мира? — спрашивает Данила. Он чувствует некую подоплеку событий. «Я чуть было не попался в лапы темного двойника, да зло со злом пересеклось. А у него, наверное… Его, может быть, из-под носа выдернули».

— Потому что, пришел срок. Я свою миссию исполнил. Оставаться дальше было не только небезопасно, но и просто губительно для нас всех.

— Это надо разъяснить молодому человеку подробнее, — вновь перебивает Пимский. — Мне лично воевать с Символистом не хотелось. Не скрою, я не сразу понял, кто он. Земное сознание почти подчинилось ему. И если бы не Веров… Да, только услышав Заклятие горы из «Леса зачарованного», я наконец-то установил прямую связь с Григорием, с ним, — Пимский кивает на двойника. — Да, так вот. Совместно исследуя мир памяти, мы открыли неприятные подробности, которые нас изрядно взволновали. Символист Василий, тот настроен лишь на двойников, близких к миру памяти. Да и не Символист он. В мире Григория просто есть такой эссеист, к нашему делу никакого отношения не имеет. Но вот откуда он взял, что он не один такой, а лишь часть единого существа? Считая мир памяти миром сна, он принимал память о других темных двойниках за воплощения себя в других временах своего мира. И установил чуть ли не прямой контакт уже не с памятью, а с самим темным двойником, который действует в мире Марка. И даже более — принял того за единое Я всех темных двойников, настолько тот двойник нехорош и силен. Силен — не то слово. Это самый страшный из известных мне темных двойников. Он воспринимает не одну лишь стихию памяти, но через нее научился видеть любые другие стихии. Он не только меня мог поймать, но может добраться и до твоего двойника, Данила, и до Кирилла Белозёрова. Он способен даже убивать, он мнит себя не менее чем великим воином высшей силы, воином демиурга мира, естественно, безгранично жестокого и беспощадного. Конечно же, такового демиурга в природе не существует — зло демиургом быть не может, оно бесплодно. Так что мне спешно пришлось возвращаться сюда и, не побоюсь этой цветастости, самое память о себе выжечь, чтобы он вас всех через мое присутствие не обнаружил, ведь он стал бы искать двойников среди тех, кто рядом со мной. Впрочем, он и сейчас ищет.

— Надо ведь немедленно ему помешать! Вы же можете многое!

— Мы только люди, да еще такие непрактичные.

— Чем мы можем помочь им через стихию памяти? Она всего лишь память. А здесь требуется решительное вмешательство.

— Ну хотя бы узнать, кто он, как выглядит, чтобы Марк знал в лицо; где живет?

— Не можем мы. Я наблюдаю за ним в мире памяти. Но если не видел чего-то в реальности воочию, в мире памяти оно — только образ, весьма абстрактный, как это бывает с предсказаниями во сне, понимаешь? Так что как он выглядит — неизвестно. Извини, этого знать мы не можем. Потому я и называю мир памяти стихией, что образы в ней сильно зависят от того, кто на них смотрит. Смотрю я там на этого темного двойника — и вижу невыразимо тошнотворного монстра, совершенно ничем не похожего на человека. Кроме того, мне иногда кажется, он чувствует мое присутствие и нарочно подсовывает мне маски… А в мире-то он вполне человек.