Начнём с воробышков?

Перфилов мотнул головой и звякнул ключами.

— Извините, Вениамин Львович.

— Я понимаю, понимаю, — сосед подождал, пока он откроет дверь. — Но я вот что… Кроме всех этих физически распознаваемых и фиксируемых излучений, любое тело делится с окружающим миром ещё, как известно, и мыслительной информацией, настроением, эмоциями, оставляет как бы за собой психоэмоциональный след. К сожалению, вещи эти, если можно так выразиться, трудноуловимые, косной наукой не признанные…

— Вениамин Львович.

— Одну минуту, Руслан Игоревич! — попросил Вениамин Львович. — Я не буду вламываться к вам в квартиру, чтобы досказать, но это важно, поверьте.

Он улыбнулся, всё также изучающе глядя на Перфилова.

— Хорошо, — сдался тот, одной ногой на всякий случай ступив за порог.

— Замечательно! — оживился сосед. — Я вот что хочу сказать. Улавливать вибрации, в сущности, не такая уж сложная штука. Сродни медитации. Жизнь течёт, пульсирует и звучит вокруг нас. Знаете, как на подводной лодке? Океан чувствуется за обшивкой, даже если корабль лежит в дрейфе. Токи воды пронизывают и качают его, деформируют корпус. Я, конечно, не большой мастер, но некоторым образом научился определять, скажем, общий фон, общую температуру, если хотите, данных вибраций. В пределах дома, конечно, не далеко.

— Вы о чём? — спросил Перфилов.

— Дом трясёт, Руслан Игоревич, — сказал Вениамин Львович. — Дом лихорадит. Энергия уже не течёт, а дробит.

— И что это значит?

— Кто-то генерирует негатив, — вздохнул Вениамин Львович.

— И это я?

Вениамин Львович упёрся ладонью Перфилову в грудь.

— Я рад, что вы сами это понимаете. Я гляжу в окошко, как вы на качелях качаетесь, и мне, знаете, даже плохо становится. От вас так и тянет…

— От меня?

— От вас, от вас. И на девушку вы накричали.

— То есть, и вы нашли, в чём меня обвинить?

— Я же по-соседски, — Вениамин Львович приложил ладонь уже к своей груди. — Руслан Игоревич, я питаю к вам искреннюю симпатию, даже когда вы с Маргаритой развелись, я, поверьте, был целиком и полностью за вас. Бабье племя знаю какое, сам в своё время натерпелся. Но что я могу поделать, когда вибрации, когда зло?

Бравые усы соседа качнулись, словно взвесив на кончиках, как на судейских чашах, с одной стороны — расположение к Перфилову, а с другой — идущие от него вибрации.

— Понятно, — сказал Перфилов. — Мне броситься из окна?

— Помилуйте! Будьте спокойней, думайте о хорошем. Всё и наладится.

Перфилов сузил глаза.

— А если это кто другой? А вы меня без всяких оснований взяли и обвинили?

Вениамин Львович не на шутку обиделся.

— Я же чувствую, Руслан Игоревич! Даже сейчас! В душе у вас темнота, и она толчками выплёскивает в окружающий мир…

— До свиданья!

Перфилов проскользнул в квартиру и захлопнул дверь. Вениамин Львович, как и обещал, ломиться к нему не стал.

Перфилов скинул тапки. Я — зло! Смешно. Он прошёл в кухню и поставил чайник на газовую плиту. Я — зло!

Перфилов хохотнул. Вовка умерщвляет насекомых, а я — зло! Может, как раз от него-то и идут вибрации! Я просто впитал. Сидел на качелях и впитал.

Перфилов опустился на табурет. Пока шипела, закипая, вода, он пребывал в мрачных мыслях, где Вениамин Львович и дом проваливались в бездну, где рушились лестничные пролёты и кричали люди, а мёртвых насекомых присыпал песок.

Я — зло?

Выключив чайник, Перфилов приготовил себе приторно-сладкий кофе и, прошлёпав в комнату, забрался в кровать с ногами. Потом встал, подобрал пульт с пола и включил телевизор. Пролистывая каналы, он упирался взглядом в экран, и лицо его комкалось неудовольствием и обидой.

Зло я, оказывается, звенели мысли. Ну-ну, суки. Вовка ещё вам покажет, а я его останавливать не буду, и говорить ничего не буду. Вот когда передохнете… вот тогда, тогда…

Перфилов обычно не смотрел телевизор. Ни новости, ни развлекательные программы, ни художественные фильмы не вызывали у него интереса. От сериалов он плевался, а многочисленные концерты рождали в его воображении пыточные камеры с заключёнными в них певцами и подведённое к ним электричество.

Единственное, что он обожал, это ток-шоу.

Вся глупость человеческая, все эти интриги и тайны, вскрывающиеся на людях, слёзы и ненависть, измены и обманы заставляли его хохотать до слёз. На некоторых выпусках он чуть ли не рыдал, хлопал себя по ляжкам и показывал каким-то невидимым, но участвующим в просмотре зрителям пальцем на нелепых телевизионных чудиков: "Ты смотри, смотри!".

А как было не хохотать, когда один у другого украл автомобиль в отместку за то, что тот увёл у него жену, а тёща знала, но не знала, что дочь её спит ещё и с третьим?

В этот раз Перфилов напал на повтор одной из таких программ на заштатном кабельном канале. Улёгся с чашкой, впился глазами в экран. Лысеющий мужчина с худым, малоподвижным лицом поведал ему историю об отнятом женой ребёнке. "Она больная, больная! Вот заключение психиатра!" — он тряс справкой с оплывшей фиолетовой печатью. На лбу его вскипали морщины, из-за оттопыренной нижней губы показывались неровные жёлтые зубы.

Он был фермер, выращивал свиней и кроликов. Поднял хозяйство, отстроил дом. Жену привёз из города, год жили душа в душу. Родила.

И вдруг!

Перфилов фыркнул, брызнул кофе, когда сидящая в съёмочном павильоне массовка принялась дружно сочувствовать всхлипнувшему в микрофон пострадавшему. Он же жалок, жалок! — хотелось крикнуть ему. Всё ещё перевернётся с ног на голову! Ах, глупцы!

Вот оно, зло!

Где там я? Я никому и ничего. Я, возможно, святой на фоне уродов из телевизора. Но нет же, сука, вибрации!

Перфилов обнаружил ползущую по штанине гусеницу и потянулся выщелкнуть её пальцем, но замер. Это же опытный экземпляр!

Он подтянул колено к груди.

Гусеница была зелёная, с коричневыми крапинами. Мохнатенькая. С ленивой грацией она пересекала хлопчатобумажную брючную ткань. Перфилов тронул её ногтем, и гусеница сжалась, а затем подняла половину своего тела вверх.

Замечательно.

В студии тем временем на соседний от безутешного родителя диван сели родственники жены, оба розовомордые, в теле, она — в цветастом аляповатом, он — в уныло-сером. "Ты — сволочь! Справка поддельная! Что ж ты не расскажешь…"

Перфилов наставил на гусеницу палец.

— Умри, — сказал он ей.

Ну же!

— Сдохни!

Гусеница изменила маршрут и поползла прочь с колена.

— Куда!

Перфилов преградил ей путь ребром ладони. В телевизоре вяло изображали лёгкую потасовку родственник и фермер.

— Умри, — сказал Перфилов. — Ну, давай же! Я же зло. Поддержи моё реноме. Да не ползи ты!

Он попытался вернуть гусеницу на место, но, не рассчитав, надавил сильнее, чем нужно. Гусеница плюнула зелёным соком из задницы и скрючилась.

Н-да…

Перфилов сковырнул мёртвое насекомое и брезгливо вытер пальцы о брючину. Взять что ли несколько уроков у Вовки?

Он вдруг подумал: может, это и есть возможность изменить жизнь? Именно изменить, а не закончить? Может, Бог лучше понимает его желания. Когда ещё в Разгуляеве появится такой уникальный Вовка?

Участники ток-шоу, переругиваясь, сыпали междометиями.

И что я? — спросил себя Перфилов. Я же никто. Что я могу? Гусениц давить? А люди — уроды. Даже Вениамин Львович с вибрациями своими. Лена ещё эта… "Вы жалкий, жалкий!"… Да сдались они мне! Я не спаситель, я вообще…

Перфилов тоскливо выдохнул.

Мне жить не хочется, а тут то не лезь, то не злись, то изволь, то получи. Добавляет, знаете, жизненного оптимизма. Мне, мёртвому, конечно, всё равно будет…

Он выключил телевизор, неожиданно охладев к передаче. В груди ворочалось неуютное, глухое ощущение бессилия и неправильности, непоправимости происходящего. Ясно же, чья будет вина, если за насекомыми последуют птицы, а потом собаки. Моя. Конечно, моя. Не вибрирующих же!