1Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре. Книга 1. Апрель-июнь

— Но полиция пока ничего не предпринимает?

— Может, неофициально какой-то сбор информации и ведется, не знаю. По крайней мере, в полиции Яманаси за сектой следят весьма пристально. Я это вычислила по интонации человека, с которым говорила. Все-таки именно от «Авангарда» отпочковались экстремисты, перестрелявшие тамошних полицейских. Где они достали «Калашниковы», до сих пор до конца не выяснено, хотя подозревают некий канал из Северной Кореи. И роль «Авангарда» в закупке оружия по-прежнему не исключена. Но на территорию религиозной организации так просто не попадешь. К тому же сразу после перестрелки уже проводился официальный обыск, который прямой связи между сектой и оружием не выявил. Что там раскопала Служба безопасности — никому не известно; эти ребятки маньяки по части секретности, да и с Полицейским департаментом у них натянутые отношения…

— А насчет детей, которые перестают ходить в школу, больше ничего не слыхала?

— Практически ничего нового. Когда очередной ребенок из «Авангарда» перестает ходить в школу, он больше никогда за стенами секты не появляется. Информации о нем взять просто неоткуда. Поступи в полицию хотя бы одно конкретное сообщение об истязании детей — можно было бы зацепиться, но пока ничего такого не слышно.

— Но разве бывшие «авангардовцы» ничего не рассказывают? Наверняка же есть те, кто разочаровался и ушел из секты по своей воле, так?

— Конечно, есть такие. Пребывание в секте — дело добровольное. Если не нравится, можно уйти. При вступлении в секту подписывается «Договор о пользовании коммунальным имуществом организации», согласно которому «Авангарду» в качестве взноса передается огромная сумма. В случае выхода из этого взноса не возвращается ни гроша. А так — ступай на все четыре стороны. Существует даже Сообщество бывших сектантов, которое пытается распространять информацию о том, что «Авангард» — антиобщественная оккультная группировка с мошенниками во главе. Эти «бывшие» то и дело подают на секту в суд, а также выпускают небольшой журнал. Но их голоса никому не слышны и ни на что не влияют. Лучшие адвокаты страны обеспечивают секте такую систему защиты, что любое судебное разбирательство для «Авангарда» — как комариный укус для слона.

— А эти «бывшие» ничего не рассказывают о Лидере или о детях секты?

— Я их журнала не читала, не знаю, — покачала головой Аюми. — Но насколько я проверяла, все, кто ушел из «Авангарда» по собственной воле, были из нижайших слоев организации. Мелкая сошка. Хотя секта и заявляет, что отрицает ценности современного общества, по части классового разделения она, пожалуй, будет похлеще того, что у нас вокруг. Руководящий клан и рабочие муравьи внутри организации вообще никак не пересекаются. Если у тебя нет высшего образования или профессиональных навыков, в верхние этажи муравейника тебе ни за что не проникнуть. Видеться с Лидером и управлять системой могут только избранные верующие, элита секты. Все остальные члены организации вносят свои денежки — а потом всю дорогу вкалывают на полях да молятся, достигая просветления в бараках для медитации. Самое настоящее стадо овец. По утрам их выгоняют на пастбище специально обученные овчарки, к вечеру загоняют обратно в бараки. Мирная безмозглая жизнь. Каждый мечтает когда-нибудь встретиться с Большим Братом, но даже не ведает, что этому никогда не бывать. Никакой информации о том, как секта устроена и что происходит в ее руководстве, у них просто нет. Если люди уходят, им не о чем рассказать внешнему миру. Они даже не могут описать, как выглядит тот, кто всем этим руководит.

— А «элитные» верующие секту не покидали?

— Насколько мне известно, ни разу.

— Того, кто узнает тайны Системы, она уже никогда не отпустит, так получается?

— Если ты права, дело действительно дрянь, — кивнула Аюми. И глубоко вздохнула. — Ну а насчет того, что там детей насилуют… Ты в этой информации уверена?

— Я-то уверена, — ответила Аомамэ. — Просто сейчас не могу предъявить доказательств.

— И это действительно совершается регулярно, как ритуал?

— Не знаю пока. Но реальные жертвы существуют. С одной девочкой я встречалась. На нее жутко смотреть.

— То есть была пенетрация?

— Можешь не сомневаться.

Аюми закусила губу и о чем-то задумалась.

— Ладно, — решила она в итоге. — Попробуем копнуть еще глубже.

— Только если это не трудно.

— Не бойся, — улыбнулась Аюми. — Ты ведь знаешь: если я что-нибудь начала, доведу до конца по-любому!

Они закончили ужин, официант убрал со стола посуду. От десерта обе отказались и просто допивали вино.

— Ты говорила, в детстве тебя взрослые мужики не домогались? — уточнила Аюми.

Аомамэ посмотрела Аюми в глаза и кивнула:

— Моя семья была очень религиозной, о сексе никто никогда не заикался. И знакомые все такие же. Сама эта тема считалась запретной.

— Ну, религиозность и умение контролировать свою похоть — все-таки разные вещи. О сексуальных маньяках среди священников по всему миру чего только не рассказывают. По статистике, среди сутенеров и извращенцев, на которых заявляют в полицию, очень много священников и учителей.

— Возможно. Только в моем детстве ничего такого не было. Во всяком случае, ко мне никто не приставал.

— Слава богу, — вздохнула Аюми. — Я за тебя очень рада.

— А у тебя что, не так?

Аюми замялась, потом сказала:

— А меня, если честно, домогались все время.

— Кто, например?

— Старший брат, дядя…

Аомамэ скривилась:

— Родные брат и дядя?

— Ну да. Оба теперь полицейские. Дядя не так давно даже грамоту получил. «За тридцать лет образцовой службы по охране порядка и за повышение уровня жизни общества». А также спас собачку, которую защемило шлагбаумом, и о нем написали в газетах.

— Что же именно они с тобой делали?

— Лапали меня там. Члены в рот совали.

Лицо Аомамэ скривилось еще сильнее.

— Дядя с братом?

— Каждый по отдельности, само собой. Мне было лет десять, брату пятнадцать. А дядя приставал и раньше. Раза два или три, когда он у нас дома ночевал.

— Но ты же рассказала родителям?

Аюми покачала головой.

— Нет. И тот и другой пригрозили: если расскажу, мне не поздоровится. Да и без угроз было ясно, что не простят, если что. Я боялась и молчала.

— Даже матери не сказала?

— Только не ей! — вздрогнула Аюми. — У матери брат был любимчиком, а из-за меня она вечно расстраивалась. За то, что я грубая, толстая, некрасивая, в школе толком не успеваю. Она мечтала о совсем другой дочери. О стройной красивой куколке, которую можно отдать в балетную школу. Я этим требованиям не отвечала, хоть убей.

— Ты не хотела еще сильней ее расстраивать и потому ничего не сказала?

— Ну да. Расскажи я матери о том, что брат со мной вытворяет, я же у нее виноватой и оказалась бы. Это уж точно.

Аомамэ помассировала лицо. Когда мне было десять, подумала она, я порвала с религией, и мать перестала со мной общаться. В крайнем случае она оставляла записки, но больше никогда со мной не разговаривала. Я перестала быть ее дочерью. Превратилась в «выродка, предавшего свою веру». После чего и ушла из дома.

— Но пенетрации не было? — уточнила Аомамэ.

— Нет, — сказала Аюми. — Такой боли я бы не выдержала. Да и они, похоже, не собирались доводить до крайности.

— И что же, ты и сейчас с ними видишься?

— Ну, после окончания школы я из дома ушла, и сейчас мы почти не встречаемся. Но все-таки одна семья, да и профессия обязывает — иногда пересекаемся. Встречаемся с улыбочкой, никаких конфликтов. Да они сами, по-моему, уже ничего не помнят…

— Не помнят?!

— Такие ребята способны все забывать, — сказала Аюми. — А вот я не могу.

— Не удивляюсь, — ответила Аомамэ.

— Палач всегда включает логику, чтобы объяснить свои действия, поэтому он может забыть о том, что не хочется вспоминать. Но жертва забыть не способна. Для нее все, что произошло, мелькает перед глазами постоянно. И память эта передается от родителей к детям. Ты еще не заметила? Вся наша реальность состоит из бесконечной борьбы между тем, что действительно было, и тем, что не хочется вспоминать.