Двойники

— Что-то мы медленно едем, — нетерпеливо перебил Тимофей.

— Немного прибавлю, но спешить не будем. Да, зажили бы просто превосходно, кабы вместо политиков всем заправляли ученые. Нет, пусть лучше политики. Они по крайней мере и сами жить хотят, и чтобы их домочадцы жили. А вы… Страшные вы люди, ученые. В душах своих слышите самый страшный командирский голос и с рвением спешите выполнить его команды. С каким нечеловеческим вдохновением творите орудия смерти! Политики уже в штаны навалили, договоры о разоружении подписывают. А вы? Генералы только вздыхают, мол, какие замечательные ракеты приходится под нож пускать, но пускают. А вы? А вы, ученые, негодуете! Петиции пишите. Я читал. Какие находите изощренные доводы, чтобы только не остановить этот проклятый конвейер изобретений всё более тотальной и мучительной смерти. Нет, не политики, не генералы, а вы сочиняете причины гонки вооружений. Без политиков вы бы весь мир уже превратили в один сплошной полигон. Богоборцы. Засрали всем очи, заполоскали мозги несведущим, мол, нет бога, мол, природа чудесным образом без него обходится, мол, мы ученые, единственно и можем постичь и выразить мысли и чаяния природы. А в душе кошмар — оттого и бог вам не виден… Я так думаю. Что скажешь, Данила? Сможешь оправдать ученую братию?

— Нет. Ни к чему.

— Вот приедем на место, посмотрим на ваш институт, там и увидим — протянул вам бог луковку или…

— А где ты эти петиции от ученых видел? — спросил Данила.

— Был у меня на исповеди один генерал. Исповедался, а потом стал мне эти самые петиции совать-показывать. «Слушай, — говорит, — поп, ну как же нам со всем этим быть? Ведь самому уже страшно. А тут смотри — какие бумаги ученые мудаки пишут! Ведь выходит, — говорит, — нельзя останавливаться. Я тебе покаялся, ты мне грехи, вроде, отпустил. А по бумагам этим выходит, что и не грехи это, а научная необходимость». Так-то, Данила. А у самого сын от радиации сгорел. Какой-то контейнер у себя в лаборатории выронил. Пока всё собирал и сгорел.

— Так генерал за сына каялся?

Отец Максимиан не ответил.

За окнами уже мелькала та самая лесопосадка, в которой прятался институт. Еще немного — и выехали к давешнему КПП. Но КПП уже не существовало.

Останки будки лежали поперек трассы. Заборчики ограждения раскидало во все стороны словно взрывной волной. А что было впереди — не определить, всё тонуло в плотном, вязком тумане.

Включив фары, о. Максимиан объехал доски и повел машину в туман. Но как только погрузились в мутно-молочное марево, такая тяжесть навалилась на грудь, на сердце, сдавила свинцовым обручем виски, словно этот туман обжал людей невидимым прессом, и единственным спасением было немедленное бегство. У отца Максимиана потемнело в глазах, он практически ослеп.

— Данила, я не вижу… Куда?

— Газуй прямо, — понял Данила, он и сам почти не видел, в глазах плавали радужные разводы. — Я скомандую, когда поворачивать.

Машина рванула вперед.

— Выворачивай вправо! — почти сразу крикнул Данила. Он опустил стекло и высунулся, пытаясь различить какие-либо ориентиры.

Диакон Паисий, похоже, уже пребывал в забытьи. Отец Максимиан вел, навалившись грудью на руль, словно придавленный юпитерианским тяготением. Тимофей же, сцепив зубы, держался обеими руками за переднее сиденье и думал одно: «Хрен, не поддамся. На этот раз — хрен вам».

— Прямо теперь. Вправо доверни. Еще вправо. Вперед.

Машина промчалась опушкой до старой, заросшей кустарником колеи, влетела в лес и выскочила из отвесного, как стена, тумана.

— Тормози! — Данила рухнул обратно на сиденье и потерял сознание.

О. Максимиан успел расслышать Данилино «тормози» и сам потерял сознание, но затормозил. Машина застряла, буксуя, в зарослях орешника.

Остался в чувствах только Тимофей. Он медленно потянулся с заднего сиденья к ключу зажигания и повернул его. Затем так же медленно, словно сомнамбула, открыл дверцу, вышел из авто и вытащил свой кумачовый сверток. Развернул меч и двинулся в сторону туманной стены. Несколько шагов — и он растворился в тумане.

Сосновая шишка упала на крышу волги. Подпрыгнула и покатилась на капот, а с него в кусты и затерялась в траве. Подлетела к дверце небольшая серая птичка, задержалась ненадолго, заглядывая внутрь машины, и упорхнула.

Данила ощутил движение ветра, кажется, должен быть слышен плеск волн, здесь, совсем рядом. Волны набегают на берег. На берегу много людей, они стоят на камнях, смотрят, как солнце погружается в океан. А океан несет их остров сквозь время — колыбель, всё еще баюкающая своих детей.

Ты летишь мимо великой изумрудной горы. При всей твоей силе полета тебе не достичь ее вершины — так она высока, она скрыта в другом мире, откуда приходит солнце. Ты останавливаешься на миг, и вдруг гора начинает петь. Чистые как лед в горном ручье, глубокие как синева неба звуки проникают в душу, и кажется, нет больше времени, весь мир сейчас в тебе и поет он, растворяя сердце в такой великой радости, что кажется — оно сердце мира.

Данила открыл глаза и понял, что ему плохо. Тошнило, каждая клеточка, казалось, налилась невероятной тяжестью и готова была разорваться. Данила распахнул дверцу и вывалился из машины, лицом в траву. Трава и лес приняли человека и уже делали свое чудное дело. Тяжесть, муть проходили, забывались.

Следом вывалился о. Максимиан. Полежал и, поднявшись, полез обратно, за Паисием. Данила вместе с Максимианом — один за ноги, другой из машины под руки — вытащили Паисия на свет божий и уложили на траву.

— Ничего, полежит и придет в себя. Однако как оно, а? — сказал о. Максимиан.

— Постой, а где Тим? — поднял Данила кумачовый прапор. — Тим! — крикнул он в лес. — Ти-им!

Тимофей Горкин медленно погружался в туман. Снова навалилась тяжесть, сдавила, обжала. «Повышенная гравитация? Хрен вам, гравитация!» — несколько нелогично подумал он.

В глазах потемнело, Тимофей двигался наугад, стараясь не сбиться с взятого направления. Впрочем, появилось чувство, что куда бы он ни шел — всё равно выйдет, выйдет к институту. Туман, казалось, выдавливал Тимофея вперед. Во время черноморской экспедиции ему приходилось погружаться с аквалангом. Всё было похоже — на большой глубине вода становится густой и вязкой, аквалангиста словно засасывает в пучину. Всё очень похоже, «работай ластами, Тим, держи загубник». Только как бы избавиться от этой тяжести, которая жжет изнутри?

Но что-то изменилось. Тимофея куда-то вытолкнуло. Идти стало легко, в глазах прояснело. Тимофей огляделся. Здесь тоже был туман, но не такой, призрачный. Тяжесть ушла, появился страх.

— «Здесь пустота и нет миров!» — процитировал себя Тимофей. Звуки увязли, бессильные. Пустота и безмолвие. Мертвая тишина, даже воздух не колыхнется.

Справа — смутные силуэты призрачных зданий: то ли воздух вокруг плывет, то ли сами здания. «Там была котельная». Тимофей двинулся дальше. Вскоре из тумана выплыл еще силуэт — что-то перегораживало дорогу. Подойдя вплотную, Тимофей увидел какую-то кирпичную выпуклую поверхность, дотронулся до кирпича. «Да это же труба котельной. Взорвалось, что-ли?» Он двинул в обход. Достигнув устья трубы, непонятно для чего заглянул внутрь.

— Здравствуйте! — донеслось оттуда.

В трубе сидел Андриевский, держа в охапку какую-то коробку.

— Вылезай, — скомандовал Тимофей, — а то продует.

Тот поспешил выползти.

— Горкин, ты? А я вот твой компьютер спас!

То, что показалось Тимофею коробкой, оказалось системным блоком его органокомпьютера. Андриевский поставил его на землю, уселся сверху и разразился монологом:

— В общем, Горкин, нас накрыло около девяти. Сперва ничего не было такого, секретники на свой совет ушли, а я… меня на четвертый перевели, потому что пятый весь вчистую размыло. И тут началось. Сначала гул, потом рев, все стены ревели, сами; потом начали растворяться. Все кто куда, а некуда. В окно прыгнуть — а нет окна, там туман в лицо ревет. Всё, думаю, это смерть. А тут — этот за руку меня теребит, пойдем говорит, и как тоннель передо мной — трава по колено, пчелы жужжат. Даже уходить не хочется. И повел…