Двойники

— Запоминай, — и продиктовал адрес Вероники. — Запомнил? — Тать кивнул. — Действуй.

Было уже четыре часа утра.

Странной получилась молитва отца Максимиана и страшной. Над часовенкой раскачивали ветвями кладбищенские деревья. Нет, сейчас это были призраки деревьев. Земля не настолько кругла, как нам кажется, есть на ней места, где она заканчивается, и начинается совсем иной мир. Мир, тревожащий душу, не дающий покоя. Нам кажется, что это наша впечатлительность, но что-то нас безотчетно гонит с кладбищ — помянули, прибрали, и прочь — долго находиться на этой границе мира противно человеческой природе.

Что-то безотчетное, глубокое, как пропасть между мирами, привело сюда отца Максимиана. Может, здесь витал тот же дух смерти, что и на квартире Голубцова, что и в разговоре с Александрой Петровной, и в странных словах профессора Тыщенко о Харроне?

Очищения искал отец Максимиан в молитве. Но не очищение приходило, а совсем другое. Две темные исполинские тени возникли, нависли над ним. Да и не он это уже был, а маленькая, потерявшаяся среди миров душа, в пустоте, без глотка воздуха. Ничего больше не было в мире, кроме этих двух ужасных существ, и не к кому воззвать о помощи. Отец Максимиан ужаснулся и невольно прервал молитву. Ему открылось еще более жуткое. Это уже были не тени, а что-то вполне зримое, почти осязаемое. От него исходил дух обреченности, безысходности самой смерти. Оно было единственно абсолютное и вечное, безвозвратное. Отец Максимиан стоял прямо перед ним. Огромное, угловатое, выше всех гор на Земле, но сложенное словно мельчайшими кирпичиками, фрагментами, оно безучастно взирало на человека. Оно было самой участью. И ощущалась в нем такая всеобъемлющая разумность, что человеческое сознание было ничтожной каплей, вечно иссушаемой этой громадой.

Кирпичики были нечеловеческими, но связанными с людьми роковой связью — в них заключались неисчислимые зерна человеческой самости, мельчайшие «я». Отсюда, из этой безводной пустыни, поднимаются они в мир жизни, входят в души. «Я есть», — говорит душа, радуясь обретенной самости, обретенному «я», забывая Я истинное, единое и абсолютное — Бога, запечатленного образом и подобием в каждой душе, в каждой рожденной Им искре.

Но нет, не оставит Он свою искру, поднимет из самой глубокой пропасти, спасет из самых страшных мук — мук смерти. Отец Максимиан вдруг осознал, что он вновь молится, и молитва эта другая. Теперь что-то парящее было в нем и его молитве, словно и сам он парил в лазурном небе, ощущая себя уже не мельчайшей частичкой, а самим этим небом, с нежностью и любовью несущим его ввысь.

Нет, никогда не оставляет Он своих созданий, а влечет их в небеса истины всё выше, даруя всё новые блага и смысл. От земли к звезде, от звезд к галактикам, от галактик — к созиданию новых вселенных, равных Его творению. Творение творения, и нет предела.

Были произнесены последние слова молитвы, и отец Максимиан снова был в этом мире, в пустой старой часовне. Сквозь узкие высокие окна сочился неясный свет.

Теперь он знал, что надо делать — надо спасать Данилу. Это сейчас главное.

Данила проснулся — кто-то тряс его за плечо.

— Вася, опять ты? — щурясь от яркого света, Данила разглядел источник беспокойства. — Ну, ты даешь.

— Я буквально по твою душу, Данила, я уже знаю обо всей бесовщине вокруг тебя. О Харроне слышал и с Александрой Петровной виделся.

— С ней? — Данилу передернуло.

— Она, наверно, и сейчас у тебя дома… — Отец Максимиан осекся, встретившись взглядом с Вероникой.

Но она промолчала. Данила понял тонкость момента и решил пояснить:

— Вероника, эта Александра Петровна странная женщина. Познакомились в военкомате. Чего от меня жаждет получить — не ведаю, но жаждет. Пришлось спасаться бегством. Вчера — к соседу, сегодня — к тебе. А почему у меня дома — есть обстоятельства, эта самая бесовщина, это она меня там караулит.

— Эх, трепло.

— Я тебе потом всё подробно, если жив буду.

— Я видел твою спальню, Голубец, страшное дело.

— Вася, ты о чем? Мальчики, что происходит?

— Позавчерашней ночью кто-то покушался на нашего Голубца. Если бы не у тебя ночевал, не было бы нашего Данилы. Зачем ты Харрону, Данила?

— Как покушались? И вы так спокойно об этом говорите? Про какую-то женщину говорите, когда такое? Что же ты, Даня, сразу мне всё не рассказал, как ты мог?

— Ну зачем тебе про это знать? Лишнее это.

— Голубец, а ты подумал, что жизнь Вероники тоже под угрозой?

— Подумал. Я ее даже расспрашивал — ничего такого.

— Это пока. Ты что же думаешь, что здесь Харрон тебя не сыщет?

— Не знаю, не думал. Как ему меня здесь найти?

— Самоуверен не в меру, и горделив. Но в твоем случае это не самый большой грех.

— А какой самый?

— А что на Веронике не женишься.

— Да о чем вы, мальчики? — В глазах Вероники блестели слезы. — Делать же надо что-то, надо Даню спасать. Вася, спаси его.

— И тебя спасать надо. Харрон может быть здесь с минуты на минуту. Так что, ребята, собирайтесь.

— И мне собираться? Я тебя, Даня, одного не отпущу.

— Даже со мной? — улыбнулся отец Максимиан.

— Ах, хватит шутить. Как маленькие, честное слово. Я сейчас соберусь.

Вероника вышла. Данила стал одеваться.

— Это не Харрон приходил к тебе вчера? — продолжал отец Максимиан.

— Нет, другой, подручный.

— Я так и понял. Профессор Тыщенко убежден, что Харрон — большой чин в органах. Так что, если желает тебя убить, то и здесь найдет. Я это сейчас очень чувствую.

Данила остановился и внимательно посмотрел на отца Максимиана:

— Вася, что-то в тебе не так. Ты, часом, не переменился?

— Человеку самому по себе не перемениться. Господь переменил. Оделся? Пошли, где там Вероника.

А минут через десять к дому Вероники подъехал Тать. Дверь ему открыл заспанный, недовольный Брусничкин.

— Голубцов есть?

— Ушли они.

— Значит, был? Когда?

— Да всю ночь. Послушайте, я…

— Твое обождет. Говоришь, они ушли? Кто они?

— Вероника и еще кто-то. Гость у них был.

— Что за гость?

— Да почем мне знать… Мы спим…

— Когда ушли?

— Да недавно…

— Точнее.

— Ну, может, с четверть часа.

— Всё, можешь спать.

Брусничкину тоже повезло — после визита странного гостя он лишь неделю промучился расстройством желудка.

Тать постоял в раздумьи. Приняв решение, погнал машину в сторону восточной окраины. В районе дачи Долгорукого тормознул возле телефонной будки. Позвонил.

— Аттический? Это я. У Казариновой пусто. Ускользнул за четверть до визита.

— Едь ко мне.

— Аттический, боишься? Меня — боишься? Бойся, может, поможет, — и, не ожидая ответа, повесил трубку.

Тать вышел из будки. Что-то проворчал под нос и щелкнул пальцами. Будка мелко задрожала, задребезжала стеклами, накренилась и рухнула на мостовую.

— Вот так. Мы тебя сделаем, Аттический, — угрюмо усмехнулся Тать. — Теперь только к Хетту.

И покатил прочь из города в направлении столицы.

В квартире Тимофея раздался звонок. Хозяин его не услышал. Позвонили еще пару раз. И, поскольку дверь была не заперта, толкнув ее, в коридор вошли Данила Голубцов, о. Максимиан, Вероника и диакон Паисий.

— Тим! — позвал Данила. — Выходи, свои пришли.

Никто не ответил. Данила переглянулся с о. Максимианом. Тот молча кивнул на бумаги, разбросанные по всему полу. Тут и Данила заметил, что дверная цепочка перекушена, словно кусачками — половина болтается на двери, половина на косяке.

— Плохи дела, — пробормотал Данила.

— Ага, это комната, — о. Максимиан отстранил с дороги Данилу и заглянул в комнату. — Слава тебе, господи, живой. Тимофей, ты меня слышишь?

Тимофей всё так же сидел на полу, безучастный и пустой. Гости столпились в дверном проеме, рассматривая несчастного.

— Ребята, вы пока здесь подождите. Паисий, заходи. — Отец Максимиан зашел с диаконом в комнату, плотно притворив двери.