Любовь среди руин

Приближалась пора Санта Клауса. Магазины были полны тряпичных куколок. В школах дети распевали старые песенки о мире и доброй воле. Забастовщики вернулись на работу, чтобы угодить к квартальной премии. На елках развешивали лампочки, а топки Купола Спасения гудели вновь. Майлза повысили. Теперь он сидел возле помощника регистратора и помогал штемпелевать и подшивать документы мертвых. Эта работа была труднее прежней, к которой он привык, а кроме того Майлз жаждал общества Клары. В Куполе и на елке, что в автопарке, гасли огни. Он прошел полмили мимо бараков до жилья Клары. Другие девушки ждали своих мужчин, либо отправлялись искать их в Рекреаториуме, но дверь Клары была замкнута. К ней была приколота записка: «Майлз, ненадолго уезжаю. К.» Сердитый и заинтригованный, он вернулся в свое общежитие.

В отличие от него, у Клары были дяди и кузены, разбросанные по стране. После операции она стеснялась навещать их. Теперь, как предполагал Майлз, она скрывалась у них. Именно манера ее бегства, такая непохожая на ее мягкие привычки, мучила его. Всю неделю он не думал ни о чем другом. В голове его подголосками всей дневной деятельности звучали упреки, а ночью он лежал без сна, мысленно повторяя каждое слово, сказанное ими друг другу, и каждую минуту близости.

Через неделю мысли о ней стали спазматическими и регулярными. Думы нестерпимо угнетали его. Он силился не думать об этом, как силятся сдержать приступ икоты, но безуспешно. Спазматически, механически он думал о возвращении Клары. Он проверил по времени и обнаружил, что это происходило каждые семь с половиной минут. Он засыпал, думая о ней, и просыпался, думая о ней. Но все же временами он спал. Он сходил к психиатру отдела, который сказал ему, что он мучается родительской ответственностью. Но не Клара-мать преследовала его, а Клара-предательница.

На следующей неделе он думал о ней каждые двадцать минут. Еще через неделю он думал о ней нерегулярно, хотя часто; только когда что-либо извне напоминало о ней. Он стал смотреть на других девушек и решил, что излечился.

Он вовсю заглядывался на девушек, проходя по темным коридорам Купола, а они смело оглядывались на него. Потом одна остановила его и сказала:

– Я раньше видела вас с Кларой, – и при упоминании ее имени боль вытеснила весь его интерес к другое девушке. – Вчера я навестила ее.

– Где?

– Конечно же, в больнице. Вы что, не знали?

– Что с ней?

– Она не говорит, никто в больнице не говорит. Это сверхсекретно. Я так думаю, что она попала в аварию, и там замешан какой-то политик. Я не вижу другой причины всей этой возни. Она вся в повязках и весела, как жаворонок.

Назавтра, 25-го декабря, был День Санта Клауса, рабочий день в отделе Эвтаназии, который был весьма важной службой. В сумерках Майлз шагал к больнице, одному из недостроенных зданий с фасадом из бетона, стали и стекла и мешаниной бараков за ним. Швейцар не отрывался от телевизора, показывавшего старую непонятную народную игру, в которую прошлые поколения играли в День Санта Клауса, и которую возродили и переработали, как предмет исторического интереса.

Швейцар интересовался ею профессионально, ибо она затрагивала службу материнства до начала дней Благоденствия. Он назвал номер палаты, где лежала Клара, не отрываясь от странного зрелища из быка и осла, старика с фонарем и молодой матери.

– Тут все жалуются, – сказал он. – Им надо осознать, что творилось до Прогресса.

В коридорах громко транслировалась музыка. Майлз нашел искомый отдел. Тот был обозначен «Экспериментальная Хирургия. Вход только для Служащих Здравоохранения». Он нашел каморку. Клара спала, простыня скрывала ее до глаз, а волосы разметались по подушке. Она прихватила сюда кое-что из своих вещей. Старая шаль лежала на столике у койки. К телевизору был прислонен расписной веер. Она проснулась, глаза ее были полны искреннего радушия. Подтянув простыню еще выше, она заговорила через нее.

– Милый, тебе не надо было приходить. Я готовила сюрприз.

Майлз сел у койки и ничего не придумал сказать, кроме:

– Ну, как ты?

– Чудесно. Сегодня сняли повязки. Мне еще не дают зеркала, но говорят, что все прошло чрезвычайно успешно. Я теперь важная персона, Майлз, – новая глава в прогрессе хирургии.

– Но что с тобой случилось? Что-нибудь из-за ребенка?

– О, нет. Вообще-то да. Это была первая операция. А теперь уже все.

– Ты имеешь в виду нашего ребенка?

– Да, так было надо. Я никогда не смогла бы танцевать впоследствии. Я говорила тебе об этом. Потому-то я и перенесла операцию Клюгмана, помнишь?

– Но ты бросила танцы.

– Вот тут-то и фокус. Я разве не говорила тебе о милом, умном, новом докторе? Он все вылечил.

– Твоя милая борода…

– Исчезла совсем. Операцию разработал сам новый директор. Ее назовут его, а может быть, моим именем. Он не эгоист и хочет назвать ее Операция Клары. Он удалил всю кожу и заменил ее чудесным новым веществом вроде синтетической резины, на которое отлично ложится грим. Он говорит, что цвет не тот, но на сцене не будет заметно. Погляди, потрогай.

Она села на постели, веселая и гордая.

От любимого лица остались только ее глаза и брови. Ниже было что-то совершенно нечеловеческое, тугая скользкая маска, розовая, как лососина.

Майлз смотрел. На экране телевизора, стоявшего у кровати, появились следующие персонажи – Рабочие Пищевой Промышленности. Казалось, что они объявили внезапную забастовку, бросили своих овец и бежали от каких-то просьб продавца в фантастическом одеянии. Аппарат разразился старой забытой песенкой: «О, радость уюта и счастья, радость уюта и счастья, радость уюта и счастья.»

Майлз незаметно икнул. Страшное лицо смотрело на него с любовью и гордостью. Наконец, он нашел нужные слова; банальная, традиционная сентенция, слетавшая с губ поколений сбитых с толку и пылких британцев:

– Я, пожалуй, прогуляюсь немного.

Но сначала он дошел только до своего общежития. Там он и лежал навзничь, пока луна не заглянула в его окно и не уронила свет на его бессонное лицо. Тогда он вышел и за два часа, когда луна уже почти закатилась, забрался далеко в поля, потеряв Купол Безопасности из виду.