Храни тебя бог, Ланселот!

И тогда охватил его страх, и тогда-то прозвучал рог.

Ланселот — хотя такого не было в обычае и не предписывалось правилами — крикнул громко коню своему, секирой указывая на сэра Кэя: «В атаку! Сбей его!» — и черный жеребец, словно невиданная, небывалая галера, рванулся через поле, по самые бабки уходя в песок, до самой холки сокрывшись во избитой пыли.

«Это сам Вельзевул, он убьет меня!» Сэр Кэй не пошевельнулся, даже не дал шпоры коню. Артур смотрел, ничего не понимая, а Гиневра, зрелой красой блиставшая королева, поднялась и вскричала:

— Я знала, верила, Ланселот!

Ланселот прижал сэра Кэя к барьеру, кони сошлись вплотную, тесня друг друга у трещавшей ограды, но сэр Кэй лишь однажды приподнял дрогнувшей рукой свое оружие, и лишь один Ланселот услышал его слова:

— Не убивай!

Да только секира Ланселота в этот миг уже взвилась над его головой, и одной только силе Ланселотовой — истинно говорю — обязан был жизнью славный рыцарь сэр Кэй, потому что хоть и не мог Ланселот остановить свистящий, неудержимый, ужасный топор свой, он все же сумел в последний миг повернуть его так, что удар пришелся сэру Кэю в плечо, и он, в полном сознании, счастливый тем, что все же остался в живых, рухнул наземь.

Вот как это было, только и всего. Оставалось еще три рыцаря, но тут случилось беспримерное: они уклонились от вызова, отказались от боя. И читатель сей хроники, верно, уже ожидает рассказа о том, как Ланселота тотчас, с места не сходя, посвятили в рыцари, Артур его благословил, и все дружно запели. Ан танец этот по-иному танцуют. Слишком уж быстро молодой дворянин, которого то ли придворные дамы, то ли простые дворяне прозвали Победоносным Ланселотом, — да, слишком быстро объявил он, на что способен и тотчас (дурость неслыханная!) подтвердил слово делом; слишком явно одержал он победу над великими «избранными», над «помазанными», а потому и было решено (всеми решено, ибо никого тут по имени и не назовешь), коль не удалось победить его в честном бою, то уж языком, речами коварными будет он побежден непременно. Впрочем, и да послужит сие к их оправданию, надеялись рыцари, что и того не понадобится, потому что вот-вот вернется рыцарь без страха и упрека — знаменитый Галахад, и уж он-то сумеет достойно привести в чувство юного дуралея, пожелавшего одним махом вознестись над всеми и с беспрецедентной наглостью сумевшего сие совершить.

Имя Галахада в этой хронике уже поминалось, и коль скоро цель моя — поведать обо всем правдиво и точно, то и должен я сейчас поведать о нем! Делаю это с радостью, ибо сэр Галахад такой человек, о котором с охотою вспомнит тот, кто любил его… Да и стоит, я думаю, услышать о нем эти несколько слов, ведь пишет их человек, который вправе сказать: я его знаю!

Тот, кто был знаком с ним неблизко, кто помнит только внешность его, навряд ли понимает, за что его называли Безупречным. Галахад не был красивым мужчиной, в статности, например, он уступал Ланселоту, удачливому сыну природы и жизни. Что же, судьба не всегда справедлива, она своевольно распределяет дары свои. Но переступим уж через самое трудное: облик Галахада вселял к нему почтение, однако лишь в глазах истинных воинов. Зато неженки-весельчаки, сотворенные для болтовни и любовных утех, над ним бывало и потешались — за его спиной, разумеется, — а прекрасные дамы держались с ним уважительно, однако же с какой-то затаенной усмешкой; испытывая странное щекочущее наслаждение при виде его, они усмехались и как будто себя же стыдились. Правда и то, что они видели его редко, ибо ничем не томился так Галахад, как игривым духом двора, веявшим вокруг прекрасной Гиневры. Он почитал пустой дурью самое учреждение Круглого стола и — хотя его рыцарей, каждого по отдельности, до некоторой степени уважал — за эту затею честил их болванами, называл пустобрехами и трусами, впрочем, говорил такое с оглядкою и лишь при таких людях, про которых твердо знал, что сплетня с их языка не сойдет. Таился же сэр Галахад потому, что, припечатай он эдак блистательное собрание в открытую, пришлось бы рыцарям Круглого стола вызвать его на смертный бой, а ему, из самозащиты, перерезать их всех, словно кур. Вот он и «глумился, сплетничал» за их спиной — рыцари же утешались тем, что не обязаны прислушиваться к молве. Сэр Галахад презирал их почти так же, как Ланселот, но он-то был дворянин родовитый, а этим многое сказано!

Достойно сожаления, что, вознамерясь описать внешность Галахада, я говорил до сих пор лишь о его душе. Но я убежден — и в том мое оправдание, — что внешний облик и душа Галахада неразделимы, потому он и Галахад. Густую, черную как смоль шевелюру свою он остригал коротко: так плотнее прилегает к голове шлем. Мощные плечи — уж, верно, не уступавшие плечам Ланселота — не расправлял мужественно, а держал небрежно поникшими. Могучие руки его томились в облегающей тонкой кольчуге, в придворных перчатках, он стеснился собственных движений, осанки и при первой возможности спешил удалиться от людского скопища. У него был высокий лоб, длинный прямой нос, и, насколько помню, он «косолапил» при ходьбе, ступая тяжело и как бы наобум. Я и сейчас, столько времени спустя, представляю себе его внешность, оболочку души его, не иначе, точно такой, какой видел тогда — и в первую нашу встречу, и потом, пока мы виделись часто: он был умный, сильный, нескладный, ни в грош не ставил строгий этикет, всегда шел своим путем и нежно любил людей, но только издали. Словом, неуживчивый был, хмурый, неспособный на озорство и шутку, для общества не подходящий, совершенно не подходящий.

И все же тот, кому довелось сколько-нибудь его узнать — не многих он допускал до себя, — не мог не полюбить его, подчас вовсе того ре желая. Не умею описать это иначе: Галахад обладал внутренней красотой, она вроде как из него лучилась на протяжении всей его жизни, он самим существованием своим разделял на лагери или объединял людей (вспомним: Ланселоту такое дано было лишь посмертно), и хотя никогда о том даже не заговаривал, вопрос возникал тотчас и сам собой: со мной или против меня? Вот какой он был человек, Галахад. Что же до воинских познаний его и рыцарской доблести — ну, что тут сказать мне? Копьем он орудовал втрое лучше, нежели сэр Дезимор, с секирою управлялся вдвое лучше, чем сэр Кэй. Но уж чем он владел особенно, так это тяжелым мечом — палашом.

Вот этого человека и поджидали побитые рыцари, на него возлагали свои надежды, твердо веруя, что Галахад отомстит за них всех, сразит Ланселота. И дней через двадцать после великого ристанья Галахад приехал, молчаливый и хмурый, каким был, впрочем, всегда. Только всего и видно было по нему да по его коню, что оба они измучены до крайности, истощены, оба изранены… а еще полетела-помчалась весть, подсмотренная-подслушанная сонмами легких на ногу, спорых на досужую болтовню пустозвонов: Галахад отрастил бороду, Галахад застонал, когда спрыгнул с седла — какое спрыгнул, едва слез! — а его белый боевой конь, всегда такой гордый и статный, на сей раз явился с запавшими боками и тотчас, понурив голову, поплелся на конюшню. Артур встретил Галахада на пороге тронного зала, обнял и сразу повелел приближенным их оставить; погруженные в серьезный разговор, король и рыцарь скрылись во внутренних покоях дворца.

Опять я должен прервать повествование и, нарушая естественный ход событий, перескочить от достославного того ристанья на четыре года назад. В тот день вокруг жарко пылавшего очага — тогда стояли суровые холода — сидели втроем Артур, Ланселот и Галахад. Король, как всегда, оставаясь наедине с одним их этих мужей или, как сейчас, с ними обоими вместе, сделался вдруг неуверенным и мрачным.

— Кого ни во что не ставлю, те так и вьются вокруг меня, будто мухи вокруг падали. Но вы оба!.. Помалкивай, Ланселот! А ты, Галахад, меня слушай! Давно уж привык я судить о людях не по внешнему виду, не по речам их…

— Я слушаю тебя, мой король!

— Так вот… Сколько уж раз говорил я тебе и сейчас, видишь, опять повторяю: проси у меня лена себе, возьми в жены какую-либо достойную благородную девицу… я дам тебе земли, буду, если пожелаешь, сватом твоим… Ведь ты живешь словно волк! Так человек не может быть счастлив!