...ское царство

В комнату входит женщина в шелковом брючном костюмчике шафранного цвета, с синим ситцевым фартуком в разноцветный горошек поверх него. Выглядит женщина, может, несколько старше Гарифа; невысока ростом, не толста и не худа, внешности самой обыкновенной, — таких именно и выбирают в жены предусмотрительные мужи, с приходом того возраста, когда озорничать уже становится лень, и начинает тянуть к патриархальной семейственности.

— Ну что за идиотские игры у вас, — всплескивает женщина руками, в одной из которых зажат нож, а в другой — яблоко. — Настя, немедленно слезь с папы! Гарик, ну чем ты думаешь? Половина девятого. Ты же знаешь, что она потом до половины ночи будет колобродить. Настя, я же тебе сказала!

— Что нам, в шахматы играть? — ворчит Гариф.

— Шахматы — очень хорошее занятие, — подхватывает женщина, принимаясь чистить яблоко.

Отец семейства, наконец, принимает сидячее положение.

— Видишь, кабачок, и мама то же говорит, — обращается он к дочери.

— Но я же еще не иду спать… — начинает скулить Настя. — Я еще не ужинала. А ужин еще даже не готов…

— Ну-ну, — ухмыляется мать, — ты, оказывается, проголодалась? Не забудь, пожалуйста, об этом, когда сядешь за стол.

Женщина выходит из комнаты.

— Что ж, Анастасия, неси свои краски, — будем делать искусство, — говорит Гариф.

— Ура! Ура! Ура! — с готовностью выкрикивает дочь, уносясь в другую комнату. — Папочка, а давай будем рисовать прямо на стене, — у нас же обои моющиеся, — кричит она на бегу.

— Я вам нарисую на стене! — долетает из кухни.

Девочка приносит целую охапку необходимых для художественного творчества предметов: листы бумаги, коробку с гуашью, фломастеры, линейки, кисти и еще стакан для воды и какие-то лоскуты; причем весь этот скарб, прижатый ее маленькими еще пухлыми ручонками к груди, топорщится во все стороны, а отдельные штуковины то и дело падают на лакированный светло-желтый кленовый паркет. Вместе с отцом она раскладывает свое хозяйство на столе, как и диван претендующем на какое-то родство с фантазией Томаса Чиппенделя. Только они садятся за стол и принимаются за работу, как в комнате вновь появляется мать. Теперь у нее в руках миксер, а на плечо наброшено полотенце.

— Вы бы хоть клеенкой стол застелили, — восклицает она не без раздражения.

— Так, в чем дело? — поворачивает к ней голову супруг.

— Я говорю…

— Наташа, ты что там делаешь?

— Пирог.

— Так вот иди и смотри, чтобы он не подгорел.

Супруга Наташа фыркает, но без рисковой запальчивости, разворачивается и молча уходит.

— Что будем рисовать? — справляется у дочери Гариф, покусывая ее за ухо.

— Папа, а давай нарисуем что-нибудь страшное! — с заговорщицкой миной предлагает Настя. — Нарисуем тако-ое…

Раздается звонок телефона. Гариф подходит к аппарату.

— Алло! Да. Сейчас позову, — говорит он в трубку и тут же кричит в кухню: — Наташа! Тебя Нинель. Штуцер… или как там ее?..

Наташа входит в гостиную, снимает передник, комфортно устраивается в кресле с абсолютным отсутствием прямых линий и, привалившись к локотнику с рокальным орнаментом, затевает неторопливый разговор.

— Привет, Нелочка. Ой, ужасный, ужасный день. Да. Ни минуты покоя… Что-что? Нет, это Анжелкин знакомый. Ну, наверное, и рихтует, и все. Я понимаю, что хочется иметь дело с надежным… Ой, во всех этих фирмах одни понты. Вот-вот, и деньги дерут только за антураж. Мы — нет. Гарик не хочет машину заводить. Конечно, — у него служебная. Говорит, на хорошую денег не собрать, а, если такая, как у Воронцовых… Вот именно, все выходные лежать под ней в гараже, — большое удовольствие…

Гариф и Настя рисуют, сидя за столом. Наташа болтает по телефону. На экране телевизора мелькает что-то пестрое.

— Нет эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: «из Франции». Они тебе напишут, читай только…

— Стоп. Стоп! — толкнул я в плечо Степана.

Изображение на экране замирает: крупный план артистки Поляковой (или супруги Гарифа Амирова Наташи) с уморительной гримасой на лице, как зачастую получается в стопкадре: с потешно искривленными губами, с закатившимися зенками, — то, что наш глаз не способен уловить в реальных обстоятельствах.

— Знаешь, хватит этого телефонного разговора: атмосфера, так сказать, создана, а лишняя минута текста о сосисках… может утомить.

— Подумаешь! — вскликнул Степан, чуть отъезжая на стуле от монтажного стола. — Пусть смотрят. Формат — двадцать пять минут. Нужно же чем-то время забивать.

— Но у нас пока полно материала.

— Ну, и нечего им разбрасываться.

Я крутанул ручку перемотки, — изображение ожило и с визгом помчалось в направлении обратном природному. Просмотрев еще раз последний двухминутный фрагмент, мне показалось, что и в самом деле спорить по таким мелочам не стоит. Тогда я сказал:

— Я еще вот что хотел… Что-то эта Наташа шибко у нас стервозная получается. Женщины (а это основной зритель) обидятся и не станут смотреть нашу видеоподелку.

— А как же «правда жизни»? — не без ехидства заметил Степан.

— Ну, знаешь ли! — возмутился я. — «Правда жизни» для богатых или сумасшедших, то есть для независимых от социума. А мы — люди подневольные. И, если все старые и новые музы на сегодня проститутки, то телевидение из них самая отпетая.

Монтаж опять затягивался. Сделана была только половина работы, и становилось очевидным, что раньше одиннадцати с этим делом не управиться. Степан начинал нервничать:

— Надо было сразу четко и конкретно ставить задачи перед артисткой. А теперь об этом поздно говорить. Поехали уже.

— Ладно, что будет, то и будет. А то и впрямь музыку будем подписывать в полночь.

И вновь мы взялись склеивать кусочки отснятого на прошлой неделе материала, — планы средние, планы общие, детали, — волею нашего произволения складывавшиеся в новую небывалую жизнь.

— Нет, эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: «из Франции». Они тебе напишут, читай только. Нет, это ты напрасно. Передавали, что потепления не ожидается. Нелочка, ты меня извини, но мне сейчас нужно будет Настюшу укладывать… Да, я тебе сама перезвоню. Ты дома будешь? Перезвоню. Давай!

Наташа кладет трубку на рычаг и, раскинув руки, объявляет:

— Что ж, идемте ужинать. Пирог, я думаю, уже готов.

— Ой, мамочка, я что-то еще не хочу. Я еще должна чудищу уши и ноги нарисовать. И жену его. И детей еще, — пытается отклонить предложение Настя.

— Начинается! — всплескивает руками мать. — Никаких чудищ. Убирай все.

— Да, дочерь, давай-ка будем складывать наши полотна, — поддерживает жену Гариф, — и пойдем пирог лопать. С яблоками?

— С яблоками, — подтверждает Наташа.

Затем семья ужинает за овальным аккуратным столиком в благоустроенной кухне, декорированной синим пластиком.

Затем родители укладывают дочь, очень трогательно склоняясь над ее маленькой кроваткой.

— Мне тут такую забавную штуку рассказали, — с усмешкой говорит Гариф, выходя из детской вослед за женой, гася на ходу свет, и, прикрывая за собой дверь.

Они идут в гостиную. Гариф плюхается в кресло, вытаскивает откуда-то из-за спины тетрис и принимается меланхолически давить на кнопки, а Наташа проходит в кухню. Телевизор все работает: «Я никогда не забывал тот день, милая моя Кончитта». — «Я тоже. Никогда. Никогда!» — «Твои глаза похожи на жемчужные зерна…» — «О, и тогда ты говорил мне эти слова, Хуан! Это были… страшные десять лет…» — «Ты столько перенесла, любимая! Но теперь-то мы вместе и уже не расстанемся никогда». — «Никогда, Хуан, милый. Никогда!..»