Звезда Полынь

"Я когда-нибудь вас тоже спасу", – сказал ему Вовка.

Это обещание осталось при нем, никем не услышанное. Но он сдержал слово – через каких-то четырнадцать лет.

Корховой, Наташка и Фомичев долго молчали. Покинули зал суда, миновали тесный, полный мелкой суеты коридор, спустились по лестнице; вышли наконец на улицу. Молча. Наташка вообще избегала говорить о произошедшем, потому что было слишком страшно хоть словом разбудить кошмар; нельзя было ни роптать на судьбу, ни вызывающе радоваться. А вдруг бы кончилось хуже? Ведь валялся же там пистолет, и тот, второй, мог бы… Разве мы, простые законопослушные граждане, не знаем, что такое контрольный выстрел? А с другой стороны, вдруг ничего еще не кончилось? Разве не знаем мы, как. и через неделю, и через месяц неукоснительно добивают ненужных свидетелей? Да чуть ли не каждый день слышим о том по новостям, не реже, чем во времена кровавого коммунистического режима – о трудовых победах сталеваров и о гектарах зяби.

Много было у нее причин молчать, много. Она и молчала.

Но Фомичев в конце концов все же подал голос:

– Получается, того, второго, так и не нашли?

– Как в воду канул, – нехотя ответил Корховой. Искоса глянув в профиль Корховому, Фомичев осторожно сказал:

– Слушай, Степка, вот уж нам-то скажи честно: ты действительно сам упал и ударился об телефон или все-таки…

– Гляньте, пацаны, – прервала Наташка. – Я в выходные в Коломенское ездила, так вся листва еще на деревьях была и зеленых – полно! А уже вон чего… Точно асфальт краской окатили.

– Осень, – ответил сразу понявший намек Фомичев. – Время летит.

– Красиво, – сказала Наташка и тоже стрельнула в щеку Корховому каким-то заискивающим, виноватым взглядом. Тот шел, глядя только вперед. Но ответил спокойно, добродушно:

– Скоро Новый год… Скоро опять елки на праздник рубить. Новое, так сказать, поколение…

Все же покосился на Наташку – и она торопливо расцвела несмелой улыбкой навстречу его короткому взгляду.

– А знаете, ребята, – сказал Корховой, – я таки вспомнил, что придумал тогда ночью в больнице. Помните, я вам печаловался, когда вы первый раз меня навестить пришли?

– А как же, – ответил Фомичев. – Ну и что?

– Как раз про Новый год и про елки, – задумчиво сказал Корховой. – Чем замечательнее праздник, тем больше надо за собой следить. Ни в коем случае не повредить молодые елочки, которые понадобятся на будущий год. Есть только доброкачественные продукты и не обжираться. Пить только благородное и только в меру, просто чтобы весело стало и заботы показались пустяками по сравнению со смыслом жизни. Ни от чего не пьянеть и не дуреть. А главное – не начать в пылу застолья хамить тем, с кем сидишь за одним столом, и ни в коем случае с ними не передраться. Чтобы, когда придет пора выбрасывать елки в ближайший сугроб и идти в новую жизнь на работу, проснуться как стеклышко, с чистой совестью и ясной головой.

– Горячим сердцем и чистыми руками, – улыбаясь, добавил Фомичев.

– Именно, – согласился Корховой. – И с новыми силами. Потому что новая рабочая неделя – она… Кто знает, сколько она продлится потом. После Нового-то года…

– Как ты мудр, – уважительно произнес Фомичев. И забубнил: – Блаженны трезвые, ибо они наследуют землю… Блаженны не сблевавшие, ибо их есть царствие небесное…

– Именно так, – сказал Корховой серьезно. – Блаженны не поставившие фингал ближнему, ибо они будут наречены сынами Божьими.

– Блаженны не разбившие бутылки об головы соседей и сдавшие их в целости-сохранности, ибо они насытятся…

– Ребята, – резко сказала Наташка, – кончайте. Не смешно.

– Да мы уважительно, Наташечка, – примирительно ответил Фомичев.

– Все равно. Не знаю. Неприятно.

– А всегда неприятно, – задумчиво сказал Корковой, – когда что-то давнее, сквозь века светившее, вдруг начинают излагать якобы современным языком. Мол, понятным современному зрителю и читателю… Тогда кажется, что всегда было как сейчас – и от этого тоска. "Ёп-тыть, Жека, – процедил Ленский, поигрывая перышком. – Да я ж тебя, су-чонок, за бэби Ларину на ремешки порежу!"

– Ох, – сказала Наташка.

– А что, – сказал Фомичев. – Достойно сцены большого. Степан, ты займись этим всерьез, бабла нарубишь немерено! Представляешь: выходит на сцену старый генерал в эполетах и отличным басом ноет на радость утонченному бомонду: "Онегин, я скрывать не стану – я в рот попробовал Татьяну…"

– Не смешно, – стеклянным голосом повторила Наташка.

Фомичев осекся.

– Да, – сказал он покаянно. – Язык мой – враг мой.

– Тоска не потому, – сказала Наташка. – Тоска от однообразия. Негде подсмотреть модели альтернативного поведения. Я не тургеневская барышня. Старые генералы и прочее благородное дворянство за картами или винцом, в своей компании, наверняка именно так и беседовали. Но именно они-то, если душа требовала, и совершенно иначе могли завернуть. "Да если б я был не я, а красивейший и умнейший человек на земле, и то почел бы за счастие просить руки и любви вашей…" Потому что романтические книжки читали. А теперь можно докатиться до того, что если переживания нельзя описать в понятиях "нарубить бабла" и "в рот", они как бы не существуют. Потому что про них никому невозможно рассказать. Язык их не предусматривает. А потом глядишь – их и впрямь не стало. Страшно даже вообразить, в каком хлеву мы тогда окажемся.

– Как ты мудра, – с картинной потрясенностью заключил Фомичев.

Некоторое время они снова шли молча. Мокрый от вчерашнего дождя тротуар залепляли желтые листья, и Наташка принялась по-девчачьи загребать их ногами. Корховой и Фомичев размеренно, строго шагали справа и слева от нее, словно почетный караул. Словно оберегали ее игру – изначально немного грустную уже потому, что это была только осенняя игра.

– Жалко, что мокрые, – пожаловалась Наташка потом. – Не шуршат.

И пошла нормально.

– Наташ, – спросил Фомичев, – а ты крещеная?

– Ага. Ой, а кстати, Степа, я все хотела спросить. Зарина – мусульманка?

– Не знаю, – помедлив, ответил Корховой. – По некоторым повадкам вроде да… Но это же само по себе ничего не значит, мы все трое, если со стороны посмотреть, наверняка по многим повадкам православные. Просто потому что тут родились и выросли… А ходит ли она молиться – не знаю пока. Почему ты спросила?

– Интересно, – сказала Наташка. – Миленькая девочка, и фигурка замечательная, но одевается так, будто хочет, чтобы этого никто не заметил. А платка при всем при том не носит…

– Точно, – сказал Фомичев. – В нашей компании для полного равновесия явно не хватает еще одной красивой женщины.

– А она разве журналист? – Наташка озадаченно покосилась на Корхового. Тот отрицательно покачал головой.

– Микробиолог вроде, – сказал он. – Будущий. Четвертый курс.

– О-о… – сказал Фомичев с разочарованной уважительностью: мол, это, наверное, очень возвышенно и благородно, но за пределами моего понимания… Огляделся. – Ладно, ребята. Вот как раз метро, мне туда… Покорнейше прошу простить, дамы и господа, но мне пора воротиться в полк, ибо намедни за рекою услышаны были звоны шпор да сабель и крики "Вив л'эмпре"… Наташечка, так нужно изъясняться благородному человеку?

Наташка благодарно улыбнулась ему.

– Приблизительно вот так, Никаноровна, – ответила она.

А с Корховым Фомичев не обменялся ни словом – только взглядом и крепким рукопожатием. И когда Фомичева заглотила густая комковатая лава голов, мерно стекающая в подземелье, Корховой и Наташка, проводив его взглядами, двинулись дальше.

Потом Наташка взяла Корхового под руку. Он чуть улыбнулся и сказал:

– Надеюсь, теперь твой Журанков успокоится наконец насчет сына.

– Он не мой, – сказала Наташка тихо.

– Ну, не твой…

– Так ты что, – ошеломленно проговорила Наташка, – это ради меня?

– Ради всех, наверное… – ответил Корховой. – Мне мальчишку тоже жалко. Слушай, давай, чем мемекать, подобьем итоги. Дело все равно сделано… Ты в него влюбилась, что ли?