Книга сияния

– Возможно, его состояние так ухудшится, что он про нас и не вспомнит, – предположил Зеев. – Если выдавать по кусочку секрета в день, это можно растянуть на…

– На несколько лет? – спросил раввин. – И что потом?

– Мы будем понемногу уходить из города, один за другим.

– Завтра утром городские ворота закроются. Да и куда мы пойдем? Но даже если мы сумеем мало‑помалу уходить, это не останется незамеченным, верно? В какой‑то момент нас станет так мало, что все раскроется. Нет‑нет, – и рабби вздохнул.

– А как насчет Келли и Ди? Уверен, они этот вопрос уже обсуждали.

– Бабочки еще не вылезли из коконов, – сообщил Кеплер. – А когда вылезут, императору потребуется несколько недель, чтобы убедиться в продлении их жизни.

– Келли и Ди будут казнены, сколько бы эти бабочки ни прожили. – Зеев верил, что этот ветер и дождь – предупреждение Божье для Юденштадта. Это знамение, дурное знамение.

– Будем надеяться, что Келли и Ди что‑нибудь придумали.

В детали их планов Кеплер посвящен не был. Поднявшись сегодня в лабораторию, он нашел двух алхимиков в прекрасном расположении духа, печи полыхали жаром, все перегонные кубы были в работе, Келли сверлил глазами древние тома, а Ди, точно вдохновенный повар, что‑то перемешивал.

– Если вас интересует мое мнение, так все эти бабочки должны просто сдохнуть. Я был в зале Владислава, когда там проводилась книготорговая ярмарка, но там стояла такая вонь от конского навоза после рыцарского турнира, что и гигант упал бы замертво… Извини, Йосель, – Зеев улыбнулся голему.

– А сколько у них там бабочек? – вмешался раввин.

– Должно быть, сотня с лишним, – сказал Карел.

– А по‑моему, тысяча, – возразил Майзель.

– Черт их знает, – подытожил Кеплер.

– Он точно знает, – сказал раввин. – А Киракос? Мне интересно, что за игру он ведет?

– Подозреваю, чем больше беспорядка, тем лучше его перспективы.

Длинный плащ мэра Майзеля был сшит Рохелью из мягчайшего черного бархата. Казалось, стоит мэру раскинуть руки – и он полетит над домами Юденштадта, прочь из Праги.

– Вацлав, однако, очень добрый малый, – упомянул Зеев. Вацлав сказал, что намерен спасти его жену. Он определенно собирался спасти его жену. Он обещал.

– Вацлав – сын императора и кондитерши.

– Боже мой, мэр Майзель, я и знать об этом не знал, – Кеплер был потрясен.

– Разве вы никогда не видели его подбородка? – спросил Майзель. – Взъерошенных рыжих волос?

– А есть хоть какая‑то возможность посадить его на трон? – спросил Зеев.

– Абсолютно никакой, – ответил Майзель. – Кроме того, Вацлав даже не знает, что сын императора.

– А император знает?

– Зеев, друг мой, знает император, не знает – ему все равно нет никакого дела.

– Значит, в Песах нам придется иметь дело с тремя злонамеренными братьями и отцом Тадеушем, – вставил раввин.

– Отец Тадеуш? Он тоже хочет жить вечно?

Все знали, что Йосель был создан, чтобы защищать Юденштадт, но мало кто догадывался, что все началось с вполне конкретной угрозы. Теперь, не углубляясь в подробности, раввин передал собравшимся ужасную новость, которые сообщил Карел, – о погроме, который должен был состояться в Песах.

– Таким образом, мы оказались меж двух огней, – подытожил раввин. – С одной стороны император, с другой – горожане.

– Если протестанты завоевали бы всю Европу, где бы тогда обосновались евреи?

Зеев не был уверен, что может сейчас рассуждать разумно. Рахиль в замке, Тадеуш у ворот, императору нужны какие‑то волшебные заклинания.

– Подозреваю, Зеев, – по обыкновению задумчиво проговорил Майзель, – что евреи, как всегда, оказались бы в месте, которое не стоит упоминать в приличном обществе. Хотя многое зависит от того, что это будут за протестанты. Крестьянские восстания для нас не слишком хороши, ибо крестьяне, будь то протестанты или католики, считают, что мы заодно с королем или дворянами – зачастую это действительно так. Мы получаем защиту от тех, кому нужны наши деньги. Хотя нередко люди вроде пап и других правителей настраивают бедноту против нас эдиктами и проповедями. Лютер понял, что не сможет обратить нас в свою веру, и люто возненавидел. Извини, Йоханнес, но это правда.

«Мы ушли от главного вопроса, – написал на стене Йосель. – Давайте рассматривать наши беды по порядку. Мы должны защищаться не только от горожан, но, возможно, и от стражников императора».

Голем уже решил, что сразу же после собрания пойдет прямо в замок и уведет оттуда Рохель. Пусть даже Вацлав человеком слова – как долго даже самый умный и благонамеренный человек сможет удерживать охваченного похотью императора?

Усталый и погрустневший, рабби Ливо оглядел комнату, внимательно разглядывая каждое лицо.

Перл, его жена. Когда их сосватали, он был просто мальчиком из ешивы, а она – девочкой с косичками, маминой дочкой. У Перл было солидное приданое, но после того как ее отец потерял все свое состояние, она стала работать в пекарне, помогая родителям, а затем скопила достаточно средств, чтобы они с Йегудой смогли пожениться, завести домашнее хозяйство. Страсть? Лишь увидев Рохель, он об этом подумал. И все же – какое это имело значение? Сама мысль о гибели Перл была за пределами его понимания. Непостижима. Невыносима.

Майзель, мэр, банкир и кредитор императора, благодетель общины.

Предусмотрительный, рассудительный, растянутый меж двух миров, и очень туго растянутый. Майзель с отцом перешли от поношенных тряпок к плащам, длинным и трехчетвертным, к поставке меховых воротников, цельных шкур, затем к найму рабочих, которым при Максимилиане позволялось быть евреями. Мало‑помалу они стали давать ссуды – поначалу небольшие суммы. Заодно привозили кружево и тонкое стекло из Италии, пряности из Индии, шерсть из Англии. Их лавочка выросла, потом появилась еще одна, потом бумажная фабрика и переплетная мастерская, а их дом стал чем‑то вроде уединенного места переговоров, пока сам император не стал занимать у них (или, вернее, брать) громадные суммы. Майзель оплатил войну, коллекцию бесценных картин – почему бы не оплатить бессмертие в пробирке (ох как же это ужасно)? Майзель, благороднейший человек из всех ныне живущих.

Йосель, голем…

Рабби отметил, что его голем внимательно прислушивается к обсуждению, на лице скорбь сменяется надеждой. Оно отражает всю полноту человеческих чувств. «Я чудовище, сотворившее человека», – укорил себя раввин. В душе он желал, чтобы Йосель был таким, каким задумывался изначально – существом без ума и сердца, марионеткой, безвольной игрушкой. Ибо знать и чувствовать, не имея ни детства, ни старости, было трагедией. И эта трагедия была делом его, рабби Ливо, рук.

Кеплер, астроном‑протестант.

Свет единственной свечи выхватывал из полумрака небольшие черные глазки, которые не слишком хорошо видели – серьезное препятствие для человека его профессии. Йоханнес – голова в звездах, бедный как церковная мышь, кроткий кузнечик в человеческом облике, и в то же самое время человек великой души, который не верит не в простое соответствие того, что вверху, тому, что внизу, в зеркальный прием и оформление обусловленных небесных конфигураций, а заходящий так далеко, чтобы представлять себе человека, небо и планеты в гармоничном единстве. Не эта ли связность и широта мировоззрения сделала протестанта Кеплера другом евреев?

«Мы должны дать отпор», – написал Йосель и подчеркнул последнее слово двойной чертой. Голем так крепко сжимал в руке мелок, что его костяшки выпячивались подобно камням.

– Не убий, – напомнил кто‑то. – Разве это не наша заповедь?

– Возможно, нам следует смириться с судьбой. Возможно, Бог желает, чтобы мы умерли славной смертью.

Услышав эти слова одного из членов Похоронного общества, раввин невольно испустил стон. То, о чем говорил этот человек, называется «кидуш хашем» – мученичество, дело серьезное и страшное. Была Масада. Была Анна и семь ее сыновей во время правления Антиоха Епифана. В десятом столетии евреи в южной Италии убивали себя и своих детей, дабы избежать обращения. И век спустя, во Франции и Германии, когда крестоносцы, которые хотели вырвать Иерусалим из рук мусульман, по пути взялись «очищать» от евреев города Европы.