Достоин свободы

— В такой день обо мне вспомнил… Что за муж у меня. Золото, а не муж. Можно подумать, я каждый месяц меняю платья!

— Все равно, должна быть в курсе. — Женька важно надулся. — Такова моя воля.

Из кухни донесся пронзительный свист. Женька вздрогнул и провалился туда. Свист затих, тревожно повеяло горелым.

— Я так и знала, — процедила Марина и поднялась бросив журнал на пол. Но Женька уже выдвигался к нам осторожно неся на вытянутых руках дымящийся сосуд.

— Пригорело немножко, — сказал он виновато. — Ничего, уголь сам съем. Ах, черт, вилки забыл. — Он опять прыгнул в кухню.

— Ну что ты так суетишься? — спросила Марина очень ровным голосом. На шее у нее проступило алое пятно. — Подумай один раз и делай спокойно. Что ты скачешь? Ты не на стадионе ведь уже!

— Марина… — донесся с кухни растерянный голос.

— Слышал новость? — спросил я лениво и сцепил пальцы рук.

Крепче. Чтобы хрустнули.

— А? — раздался незаинтересованный Женькин голос.

— Новость совершенно идиотская. Абрахамс берет твою последнюю тему. Ту, по вакууму. Делать им нечего, по-моему.

Наступил миг тишины. Женька замер на пороге с тремя вилками и тремя ложками в руке — оранжевый от света камина. Где-то далеко за ним призрачно колыхалась во мраке его тень.

— Ну, где обещанное? — Я с аппетитом понюхал дым. — Слюнки текут, хоть руками хватай.

— Откуда знаешь? — Женька медленно подошел. Марина автоматически разбросала массу по тарелкам.

— Иван сказал. — Я начал есть. — Так вот… — Я говорил невнятно, словно о пустяке, и они немного успокоились. — В институте архивы подняли… Жалуется на тебя Иван, неотчетливо, говорит, ты писал. Они, может, за разъяснениями к тебе явятся. Ты, я знаю, человек сердобольный, начнешь их наставлять на путь истинный… так вот отвечай, что ничего не помнишь. Не стоит их подводить к тупику, в который сам когда-то забрался. Забредут в него — ничего не изменится, не забредут — тем лучше.

Марина с испугом смотрела на меня, прижав кулак с пилкой к груди. Женька проговорил:

— Я действительно ничего не помню. Странно, если они-то вспомнят обо мне…

4

Так я не работал ни разу в жизни. Неделя прошла в цифровом угаре, я не спал, глотал стимуляторы. Я должен был хотя бы в принципе понять, как закрепить этот мир, чтобы не висел над ним дамоклов меч соскальзывания к моменту перехода…

Я не смог.

Я принял снотворное и повалился на диван не раздеваясь.

Я проснулся оттого, что почувствовал взгляд. Разодрал глаза. Одурманенная голова кружилась. В тумане плавало, тошнотворно раскачиваясь, Женькино лицо. Животный ужас на миг затопил мой мозг, я задергался на диване, пытаясь встать, но головокружение раз за разом бросало меня обратно.

— Что?! — выдохнул я, едва в состоянии шевелить языком.

Женька поспешно и чуть испуганно тронул меня за плечо:

— Ничего, Энди… елки зеленые, прости. Разбудил.

Я все-таки сумел спустить ноги с дивана и сесть.

Женька, черной полосой рассекший багровый закат, снова поплыл куда-то вверх и вбок. Я сглотнул горечь и спросил снова:

— Что?

— Они приходили.

— Ну и что с того?

— Энди… — Он помедлил и прошептал: — Я боюсь.

— Вот что. — Я поднялся, еще пошатываясь, обошел вокруг него, встал спиной к телеокну. Женька повернулся ко мне и сразу сощурился.

Я не знал, что говорить. Я не психолог. Я друг просто.

— Чего ты боишься?

— Они идут неверным путем, — тихо произнес он.

— Ты соображаешь, что говоришь? — заорал я. — Ты что, знаешь верный путь? Ты же бросил работу потому, что не знал его!

Он долго молчал. Его веки дрожали.

— Я это чувствую, Энди. Чувствую. Ты понимаешь? Откуда-то… С тобой так бывает?

Я молчал.

— Я не бросал физику. Это физика бросила меня. Я дрянь, трава. Могу быть направлен только на одно. Пробовал работать, будто ничего не изменилось, но они всегда были рядом. Скучна стала цифирь. Мне хотелось радовать их все время, помогать все время… я растворялся. Ты слушаешь?

— Да.

— Понимаешь?

— Да, Женя. Да.

— Эти восемнадцать лет меня не было. И уже не будет. Мне хорошо, спокойно, тепло, я их очень люблю. А теперь Абрахамс неправильно это делает. А я не могу помочь, голова пустая. Только чувствую. Я боюсь возненавидеть дом.

Я принялся ходить по комнате. Женька следил за мною, водя головой из стороны в сторону. Ждал. Чего? Я-то что могу? Что все мы можем друг для друга?

— Я расскажу тебе сказку. Жил-был великий ученый. Все его уважали. Но не любили. Он был мертвый человек, беспомощный и высокомерный. Никто не знал почему. Однажды — давно — ученый полюбил женщину. Тогда он был еще живой и очень добрый. Им было хорошо. Ученый думал, что женщина любит его за талант. А женщина думала, он любит ее за верность и заботу. Как обычно, каждый думал, что его любят за то, что он сам в себе любит. На самом деле было наоборот: ученый любил женщину, так как мог гордиться талантом, а женщина любила ученого, так как могла гордиться терпением и заботой. Но когда он работал и даже когда делал открытия, она чувствовала себя ненужной ему. А для ученого она была высокой наградой, которую он завоевывал снова и снова, швыряя к ее ногам очередные тайны. Он думал, они ей нужны. Он жил для нее и поэтому не мог жить с нею под одной крышей. А она хотела постоянно быть с ним. Поэтому она стала думать, что он эгоист. Он решил, что, раз она так думает, это так и есть. Он перестал чувствовать гордость и почувствовал вину. А от вины не любят. Любят только от правоты. Они начали ссориться и поэтому встречаться чаще, надеясь помириться, но только ссорясь сильнее. Женщина несколько раз порывалась сказать, что ждет ребенка и очень хочет его, но не решалась. Поэтому она очень обиделась на ученого. Однажды, едва не плача, она села в свой оптер и улетела — и через десять минут разбилась насмерть. Вероятно, это был сильный приступ дурноты. Из результатов расследования ученый узнал, что через полгода у него родился бы сын.

Он едва не сошел с ума. Наверное, даже немножко сошел. Через некоторое время он сделал великое открытие, которое спасло человечество. Но его самого уже никто не мог спасти.

Много лет прошло, и обо всем узнал его последний приятель — с ним ученый не успел поссориться, потому что приятель много лет работал на одном из спутников Урана. Приятель знался с нечистой силой. Он вызвал джинна, и тот сказал: «Хорошо, начнем сызнова». И все вернул. Земля перескочила на другую мировую линию. Вон, кстати, джинновы расчеты у меня на столе. Женщина в последнюю встречу сказала про ребенка, и с этого момента началось расхождение. Но джинн сказал: «Энергетика процесса такова, что создаваемый мир будет первые годы неустойчив. Достаточно маленького изменения в сторону мира А, как все лопнет, соскользнет обратно в двенадцатое августа мира А, к моменту перескока. И тогда твой ученый проснется у себя дома лысый, великий и одинокий».

Женькино лицо отливало синевой, и под ногтями исступленно вцепившихся в подлокотники пальцев была синева. Стеклянными глазами он смотрел на меня. Сочились минуты.

— Мне можно посмотреть? — надломленным голосом спросил он.

— Можешь взять с собой, — ответил я.

…Не зажигая света в кабине, я круто вздыбил оптер в ночное ненастное небо. Ветер ударил в борт, машина накренилась, я потянул акселератор до упора. Двигатель взвыл. Оптер, качаясь в ветре, прыгнул вперед, вдавив меня в сиденье. Из тьмы впереди вдруг стало проявляться плоское туманное море огней, страшно далекое, страшно далекое… Мюнхен. Я положил машину на крыло. Куда я летел? Мне хотелось разбиться. Как она.

Из кармана загудел радиофон. Я не отвечал. Загудел опять. Я не отвечал. Загудел опять. Я выхватил его и хотел швырнуть в темную дождливую бездну. Загудел опять. Я дал контакт.

На экранчике появилось незнакомое лицо.

— Доктор Гюнтер. Я рад, что вы не спите. Добрый вечер.