Программист

Идея (а точнее, якорь спасения) Иоселиани заключалась в академике Котове. Котов руководил Иоселиани когда Давид аспирантствовал, Котов руководил и Григорием Николаевичем Стриженовым, когда только начинались работы над транслятором. Котов должен был помочь. Хотя бы на время. Помочь нам на время могло сейчас означать только одно: пристроить всю команду куда-никуда, с тем, чтобы в дальнейшем… ну и т. д. Главное — не разбегаться, а хоть мало-помалу, хоть не стем размахом, что думалось, трогать с места нашу работу.

Академик Котов обладал и еще одним неоценимым в нашим положении качеством: в настоящее время он находился в Москве.

— Деньги есть? — спросил я у Иоселиани. Спросил, потому что у самого у меня денег не было.

— Сколько? — опросил Иоселиани.

Рубля два, думаю, хватит. (Он протянул мне трешку.) Вот что, Давид. Видишь этот телефон-автомат? Встречаемся у него. Иа него же и звони своему академику. Дай понять, что у нас пожар. Горим, и даже хуже. А я побегу на стоянку такси.

«Что-то слишком быстро он согласился», — подумал я, когда мы (встречаемые недобрым взглядом лифтерши) входили в высокий подъезд резного дерева с медными витиеватыми блямбами вместо ручек.

Академик Котов со всем соглашался и полностью нам сочувствовал. Даже чай предлагал. «Но, друзья мои, вы же видите, как тут у меня (жест рукой на действительно заваленный бумагами письменный стол), вы же понимаете (а мы ничего уже не понимали, мы просто уже обалдели, так просим и считать нас), я буквально, буквально задыхаюсь. Давид, знаете что, звоните мне что-нибудь через э-э-э… через месяц. Впрочем, что это я? Запамятовал. Черехз месяц Комплексный совет по проблеме «Кибернетика» собирается, да симпозиум в Киеве, да… (опять жест рукой на стол) кхе-кхе, видите сами, книга все разрастается, а издательство не ждет, теребит старика. У них тоже, понимаете ли, планы. Ну-с, что же мы придумаем? Знаете что, давайте-ка так: Давид и вы, Геннадий Алексеевич (я и поправлять не стал), заходите-ка. или лучше знаете как, позволите где-то ближе к осени. Идет? Ну вот. А то мы сейчас, знаете, это, с бухты-барахты. А там я что-нибудь за это время придумаю. Или вместе кому-нибудь позвоним. Идет? Ну и отлично. Отлично, друзья мои. Я уверен, что идеи у вас, кхе-кхе, не то, что у меня, старика. Давида знаю, он по мелочам не разменивается. Такие идеи и грех было бы под спудом, так сказать. Так что заходите, заходите. Обязательно звоните. Так, поближе к осени… что-нибудь, так, конец сентября, октябрь… Что-нибудь да придумаем, а? Ну счастливо, счастливо. Спасибо, что ко мне, Давид. Так и всегда. Если что давай прямо сюда, и без всяких…

Когда через полчаса мы выходили из подъезда, я отметил, что взгляд лифтерши ничуть не подобрел.

Лиля Самусевич ждала меня у выхода из института. Она подошла и сказала:

— Гена, ты извини, может, это не вовремя сейчас. Но все-таки мне бы хотелось уточнить… Я буду работать… с тобой?

— Ты имеешь в виду, кто будет твой непосредственный? — небрежно кинул я. — Не бойся, Давиду на съедение не дам, со мной и будешь шлепать на «Севере-3». (Еще ни Акимов, ни Зянченко, ни Самусевич ничего не знали.)

— Я, знаешь что, Гена, — продолжала она, видимо, затрудняясь, но, кажется, чем-то другим, совсем не тем,

о чем говорила, — я насчет библиотечных дней хотела договориться. Ну и по утрам, чтобы не очень строго. По крайней мере первые полгода.

— А что у тебя за полгода? Сезон, что ли, тяжелый для работы? — продолжал я шутейно.

— Пока ребенка в детсад поближе к работе не устрою, — сказала Лиля Самусевич и твердо посмотрела на меня. И даже как бы засмотрелась. Но встряхнулась и продолжала: — Ты не смотри так, не смотри. Ты и не мог знать. Девчонки знали, да ты не очень-то с ними об этих материях… Ну а когда ты у меня был, я его к маме отвела. Еще с утра.

(«До сабантуя на работе, стало быть. Значит заранее предполагала, что я «случайно» могу у нее оказаться? это я все подумал, а Лиля, конечно, тут же прочла эти мысли.)

Разговор становился для меня неудобен, и я решил поворотить на другое:

— Слушай, а что тогда Иоселиани, вожжа под хвост а? Ты обещала… Мне в общем-то все равно, но все-таки…

Лиля меня прервала:

— А мне все равно, все равно тебе или нет. Я все равно скажу. Это не вожжа вовсе, а Цейтлин. Цейтлин звонил тогда Давиду, когда ты сидел у него. Звонил и сказал. Я все знаю, потому что находилась рядом тогда с Цейтлиным, совсем рядом, понял? Вот Цейтлин и сказал, что ты, мол, из молодых да ранний, понял? Ходишь, мол, по таким наивам, как Давидик, охмуряешь их, выцарапываешь материалы, компонуешь, лепишь чего-то такое, защититься, в общем, ни на чем хочешь.

— Цейтлин женат? — спросил я прямо.

— Ну и что? — Лиля, кажется, готова была выйти за рамки игры. По крайней мере, губы у нее заметно дрожали. — Тебе-то что до этого? Ну да, женат. В Минске. Ну и что? В общем, не в этом дело, отказала я ему в конце концов. Ну да, в тот вечер так ему и сказала, что не могу больше с ним. И почему не могу, объяснила. Теперь усек? Тогда он набрал номер и при мне переговорил с Иоселиани. Ну вот, а кто уж ему сообщил, что ты у Давида и что тому надо говорить про тебя, — это уж догадывайся сам, Гена. Не маленький.

Догадываться мне ни о чем не надо было. Я уже обо воем догадался. И даже за все рассчитался. Но что я мог сказать Лиле? Что я сторонник случайных связей? Так я не был их сторонником. Что я убежденный холостяк? Что это игра не моя и вообще я — пас? О горизонтах, которые раскрывает перед нами научно-техническая революция?

Я улыбнулся Лнле. Вымученной, кинематографически-мужской улыбкой. Улыбкой зрелого мужчины. Улыбкой Жана Марэ, а заодно всех негодяев и ненегодяев, которых сыграл за свою жизнь Жан Марэ.

Лиля Самусевнч была умной женщиной. Она поняла мою улыбку.

Зрелый мужчина, которому нечего сказать женщине… Она не попрощавшись, ускорила шаг и свернула за угол.

20. Диалог третий: доверительно-рациональный

ПОСТНИКОВ. Дослушай, Борис Иосифович, я имею право так говорить потому что знаю ее чуть дольше, чем ты. Всего-то на какие-то десять лет.

ЦЕЙТЛИН. Это не имеет значения. Это не то.

П. Согласен, это не то. Но это имеет значение. Ну, ладно. Что мы все о правах… Спрашиваю, вот тебе и факт. (Пауза.) Значит, из-за нее все-таки позвонил?

Ц. Из-за нее. Дальше.

П. Дальше — легче, Борис Иосифович. Дальше я с тобой на эту тему, как это ни странно, распространяться не буду. Хотя, конечно, глупо.

Ц. Ну-ну.

П. Да не то глупо, что позвонил. А то, что не через себя, и было бы кого слушать…

Ц. Я доверяю собственным глазам и ушам.

П. А также тем, кто направляет их туда, куда им нужно?

Ц. Ну хватит об этом.

П. Хватит. А остальное и совсем просто. Водишь у меня в руках эту папку? Это Гена написал по Курилово.

Ц. Меня это не интересует.

П. Не интересует потому, что не читал. А еще из-за того, что звонить не надо, куда не следует. Ну, ладно, тему телефона будет считать отработанной полностью. Я тебе даю эту папку.

Ц. Мне это не нужно

П. Тебе это нужно. А самое главное, что не только тебе. Борис Иосифович, я тебе сейчас дают эту папку, ты читаешь, что в ней заключено, и излагаешь свое мнение. Грамотно, толково, этак страничек на пять-семь.

Ц. Что дальше происходит с моим мнением?

П. Вот это уже разговор. А дальше оно совокупляется с мнениями еще нескольких, не менее достойных, чем ты, людей, и все это передается Григорию Николаевичу Стриженову.

Ц. На предмет?

П. На предмет дальнейшей передачи лицам, кои непосредственно смогут использовать это на благо науки, равно как и техники. О подробностях общественность будет информирована по ходу дела. Договорились? Когда сможешь сделать, Борис Иосифович?

Ц. Не договорились. Не договорились, Иван Сергеич. Я не вхожу в неясные дела, а мне здесь многое неясно.