Программист

— Исидора Викторовна, можно я сейчас приеду к вам?

— Но меня нет дома, — сказала она.

— Я приеду туда, где вы сейчас находитесь, — сказал я. — Я приеду на квартиру к Лиде. Ведь вы сейчас там?

— Я — там, — ответила Исидора Викторовна. А потом, усмехнувшись как-то незнакомо, но желанно, так, как мне она никогда не могла и не должна была говорить, она все-таки добавила:

— Приезжай, а то еще подумаешь, что с тобой говорил автомат. — И еще помолчала и потом еще добавила: — Приезжай, Гена, я чувствую, ты говоришь откуда-то из города, а уже ночь. Ни о чем не думай и приезжай. Лиды нет. Ты же знаешь. Можешь ни о чем не думать. Тебе нужно поговорить со мной? — И так как я все еще не говорил, не спрашивал, не отвечал, не думал, то она добавила уже тверже: — Если приезжаешь, то побыстрее, а то уже все-таки очень поздно, — и повесила трубку.

Я вышел из будки, и мне. уже не было грустно. Мне стало странно: «Я — там», — сказала Исидора Викторовна. И она действительно была «там», а не «здесь». Она была могущественной родственной душой, но не меня увлекало вверх ее могущество. Она была «там». Она всегда знала, что говорила. Хотя на этот раз это вышло, видимо, случайно.

Это был странный визит. Я пришел к Исидоре Викторовне, но, как она совершенно справедливо заметила по телефону, ее не было дома. Я пришел к Лиде, но ее не было и не могло быть дома: это я знал и сам. Я снова был в переулке за спиной первого российского университета, в доме и квартире, где стояла красивая ночная лампа синего стекла. Лиды не было. Она исчезла слишком быстро: всего-то какие-то полгода. Тогда, после поездки к Давиду Иоселиани, после которой я и попал в первый раз в эту квартиру, она сказала, что вокруг меня что-то происходит. И вот прошло всего несколько лун (как говорят индейцы), а произошло уже много, очень много всего. Не многовато ли для меня?

Хотя конфигурация и опиралась на меня, я прекрасно понимал, что, если я отойду в сторону, она вовсе не рассыплется в тот же момент, не превратится в груду бесформенного хлама. Пожалуй, форму потеряю именно я. Форму, которую придает мне давление событий.

Чтобы как-то сгладить невероятность и какую-то излишнюю многозначительность происходящего, я начал с нарочито прозаического: спросил Исидору Викторовну, откуда и давно ли она знает Лиду. Расчет оказался правильным, потому что и ответ был вполне прозаичным. Во всем этом не было, конечно же, ничего таинственного, и при большей внутренней сосредоточенности я мог бы до всего дойти и сам. Все сводилось к общим знакомым с кафедры, на которой преподавала Лида, и знали они друг друга (если цитировать Исидору Викторовну, то не знали, а «дружили») уже давно. Во всяком случае, еще до того, как Коля поступил аспирантом на ту же кафедру.

И все-таки проза деловой информации мягко заволакивалась, сводилась на нет сомнамбулой луны, висящей в чистоте ночи за окном.

Исидора Викторовна курила сигарету, сидя на тахте, с того ее края, около которого стояла высокая лампа топкого синего стекла. Я устроился в кресле, стоящем посредине комнаты. На том месте, где когда-то («когда-то» — всего-то несколько лун назад) была Лида, сейчас находилась Исидора Викторовна. Из ее строгих и вполне определенных слов я постепенно начал понимать (только постепенно, а не сразу, именно потому, что во мне-то самом не было в эту ночь почти ничего строгого и определенного), что Исидора Викторовна была посвящена в основные перипетии последнего Лидиного романа не зная, конечно, до поры до времени, что его героем был я. Меня «разоблачили» только после истории с пощечиной Телешову. Исидора Викторовна спокойно объяснила мне что она полностью одобрила решение Лиды разорвать со мною и, более того, как могла, укрепляла ее в этой решимости и, более того, идея о временном отъезде Лиды из Москвы — это тоже ее, Исидоры Викторовны, идея.

— Ты, Гена, очень редкий экземпляр, — говорила Исидора Викторовна задушевным голосом, и глаза ее смотрели на меня из угла Лидиной комнаты с жестковатой нежностью, а рука плавными движениями разгоняла дым от сигареты, как бы разгоняя всякий сомнамбулизм, всякую там лунность, заодно с мистикой, струящейся от синей ночной лампы. — Ты доживешь до ста лёт, милый Гена. Ты переживешь нас всех, ты доживешь до ста лет, и тебе все это будет мало. Я уже не говорю о себе или даже о Лиде, или даже о твоих шефах, с которыми ты что-то там делишь. Но я тебе скажу о Коле… Я знаю, что ты о нем думаешь, и, к сожалению, должна признать, что все это правильно. Но вот ты поверь мне: он замкнут и невозмутим, и это почти все, дальше этого он не пошел… Но ты, ты можешь мне не поверить, но ты подумай сначала, ты еще замкнутей и еще невозмутимей. Все, что для нас, окружающих тебя, всерьез, для тебя — сполагоря. И ты сам, конечно, этого не знаешь, ты жутко страдаешь, мой милый мальчик, но вот странность… тебе это только на пользу. Твои нервные клетки вовсе и не собираются умирать, они только тренируются… Но, знаешь, разгадывать тебя и разговаривать о тебе, может быть, и интересно, об этом я не спорю, но вот уж участвовать в этих тренировках твоих неразрушимых гибких нервов… — это, конечно, для нас, простых смертных, непозволительная роскошь. И все, что я тебе сейчас говорю, я примерно так же излоила и Лиде.

Я не прерывал Исидору Викторовну. И не оправдывался. И даже, когда выяснилось, что Коля по сравнению со мной не что иное, как легкоранимое растеньице, я не воспользовался правом на внутреннюю ухмылку по поводу «Лучшей юмористики берега»). И даже ничего не возразил по поводу якобы бессмертия моих нервных клеток. Конечно, они были смертны. Конечно, конечно… Но возражать не надо. Это все были иллюстрации, вместо них можно было придумать и что-нибудь совсем другое. Но то, то обо мне, к чему все это было иллюстрацией, то, вокруг чего сужался круг спокойных и внимательных слов, то, благодаря чему нежность в глазах Исидоры Викторовны была очень редкой разновидностью, была жестковатой нежностью — на это я не мог ни возражать, ни судить об этом. Это был я сам. Редкий экземпляр, черт возьми! Редкий экземпляр… Да ведь для себя-то я и вообще был единственным экземпляром. Может быть, и Лида была для меня единственным? Может быть. Moжет быть, и Исидора Викторовна? С ней мы просто разминулись во времени. Всего-навсего.

Исидора Викторовна ровным, бесстрастным голосом начала рассказывать, что к ней приходил ее племянник и мой друг Коля Комолов, и как первый раз в жизни она наблюдала его сильно пьяным и первый раз видела его плачущим, и что вообще плачущий взрослый мужчина — вполне нелепая вещь, но все-таки после этого сердце не на месте. И дальше она рассказала, что, справившись кое-как с состоянием «навзрыд», он начал вдруг обвинять ее в том, что ее опека и руководство лишили его той самостоятельности, которая есть, оказывается, у меня, и чего-то еще лишили, и в общем, чуть ли не так, что она загубила на корню его молодую, цветующую жизнь. И что он подозревает всех женщин вообще и выходило как-то так, что даже не в чем-то определенном, а вот просто подозревает, и все тут. И, проглатывая невыплаканное, гремел и громил «тяжелую мужскую страсть», «пляжно-ресторанныи гангстеризм» и разные другие придуманные им блестящие и ловкие формулировки. И с особенной отчаянностью старался доказать Исидоре Викторовне, что не потому презирает, что виноград зелен, и что, если на то пошло, то он может что-то такое продемонстрировать, доказать, если уже дело на спор (С кем на спор? И Разве об этом спорят? Можно швырять на кон десятки тысяч, но десятки лет? Вся эта его логика, видимо, долго сосредоточиваемая внутри, граничила уже с каким-то безумием напоказ, с комплексом, который мучителен, с которым так сросся, что не хочется порывать.)

При этом Исидора Викторовна ни разу не упомянула ни меня, ни Лиду, так что можно было предполагать что и Коля не упоминал нас, или уж вообще предполагать все что угодно. Бесстрастные интонации повествования не давали никаких ключей к интерпретации. Но на какой ровной, бесстрастной ноте она начала, точно на такой же внезапно и оборвала все… И только тогда вдруг посмотрела на меня пристально и ясно.