Двойники

— Знаешь, Тим, я ночью видел чудный сон. Я был в удивительном мире. Словно какое-то существо впустило меня в свои воспоминания. Что-то у них стряслось, беда. Как он меня разыскал — не знаю. Как я понял его — и вовсе не ведаю. То, что у нас время, — у них пространство. Там чудесно, хорошо. Летишь эдак над прекрасными горами, то есть над далеким эхом, и видишь — всё исполнено исключительного смысла, всё прекрасно потому что осмысленно, осмысленное прекрасным. Вся их жизнь там — познание, всё у них — новое, то, чего еще не было, ничто не повторяется, и сами миры их творятся их же делами, соединяясь воедино. Что у них произошло — не знаю. Но только они стали исчезать оттуда вместе со своим миром.

— Красиво. Так и вижу. Хорошая драма могла бы выйти.

— А ночью проснулся, открыл глаза, лежу в темноте…

— В тиши полуночных мечтаний мне слышен голос роковой…

— Я подумал — а ведь у нас здесь то же самое. Скоро мы все исчезнем, растворимся. Так, знаешь, взбрело, да и всё.

— Да, Данила, тебя проняло. И ты в поэтику ударился. Я тоже грешным делом люблю эту поэзию разрушения. Когда всё вокруг трещит и меркнет, и люди превращаются в теней.

— Графоманище. А если не сон это был? А?

— А если не сон — то драпать надо. Да только куда дёр тот держать, мил друг? Ведь всё вокруг одно — природы увяданье, и смерть подстерегает нас… под каждым кустом, буквально.

— М-да. А позвоню-ка я Зонычу.

Данила покончил с остатками пищи и позвонил Никите. Выяснилось, что Никита у себя. Что он потрясен и встревожен. Что его, Никиту Зонова, талантливого ученого и прекрасного семьянина сегодня хотели уничтожить. Нет, состояние похмелья тут ни при чем. Ириша бальзамом излечила. Нет, не по сторонам зевал, не ворон пересчитывал, а переходил на зеленый свет. Вот именно, преследовал. На тротуаре. Да, оторвался. Черный зис. Стекла тонированные. Номер? Какой к такой матери номер, еле ноги унес. Да, покушение. Да, считаю. Да, по всем правилам. Сам ты мелкая сошка. Зачем шеф вызывал? Это не по телефону. Буду после обеда. Ждите. Сейчас? Да надо вот поработать, в бумагах разобраться.

А с шефом было так. Только вошел Никита в свою комнату, только отдышался, только собрался восстановить картину покушения в деталях, дабы поделиться с коллегами и тем унять стресс. Тут и вызвали его к шефу.

Менелай Куртович, когда вошел Зонов, глаз от бумаг не оторвал, лишь бросил вежливое:

— Присаживайтесь, кандидат. Одну минутку, я сейчас закончу.

Никита присел, хотел было и в самом деле подождать, но не вытерпел:

— А меня сегодня кто-то хотел переехать. Чудом уцелел.

Шеф оторвался от бумаг, остро глянул на Никиту.

— Ладно, — отбросил в сторону авторучку и захлопнул папку. — Никита, мне надо с вами серьезно поговорить. Ведь вы у меня трудитесь… э-э… ну не существенно. В научном проекте вы себя вполне зарекомендовали. Мы оценили ваш вклад. Но я знаю, что кроме этого вы разрабатываете интересный… э-э… топологический подход к описанию химических структур.

— Не совсем так, Менелай Куртович.

— Вот я и хотел бы попросить вас рассказать подробней, так сказать, ввести в курс, — сказал Менелай Куртович без всякого интереса.

— Это можно. Дело в том, что любой химический элемент таковым представляется нам лишь в силу стереотипа, привычки. Косность мышления. А на самом деле — не всё ли равно, каким значком обозначить вещь, лишь бы значок можно было в дальнейшем полезно использовать.

— В самом деле.

— А если использовать топологические формы? Тот же кислород считать не атомом с четырьмя пэ-электронами, а топологической поверхностью, причем абстрактной. Здесь важно что? — чтобы эти топологические поверхности хорошо стыковались друг с другом согласно известным закономерностям химического сродства элементов.

— Ага, ага. А дальше?

— Мне понадобилось полтора года, чтобы составить топологическую таблицу периодических элементов.

— Вот оно что… М-м… — Можно было уверенно думать, что шеф мямлит невразумительное просто лишь бы обозначиться.

— А сейчас я работаю над организацией свода правил, так сказать, аксиом соединения этих топологических элементов в сложные химические формы. Уже есть бензольное кольцо, и я хочу на нем проследить основные закономерности такого построения.

— Это уже что-то. Что ж… — тухлым голосом прокомментировал шеф.

Никита замолчал. Не по себе стало. Неуютно. В кабинет вошел Алферий Харрон.

— Ну как? — спросил он через голову Никиты.

— Да вот, беседуем.

— Беседуйте. — И исчез за дверью.

Никита перевел дух и принялся было излагать дальше. Но шеф оборвал:

— Никита, что ж, теперь как будто всё прояснилось. Интересно было бы познакомиться с вашими разработками поближе.

— Понял. Я подберу материал, составлю записку…

— Э-э, ну вот и хорошо.

Никита увидал, что аудиенция завершена и поднялся.

— Да, так сколько, вы говорите, работаете над этой проблемой?

— Года два. Еще до защиты начал.

— Понятно, — голос шефа стал вовсе тухлым. — Это тогда же организовали отдельную лабораторию ЯГР… э-э… голубцовскую? Сколько, вы говорите, с ним знакомы?

— Да года два и знаком.

— Ага. Ну идите, работайте.

Никита вышел, а Менелай поспешно схватился за телефон:

— Батюшка Алферий? Это я. Всё выяснил, как вы просили. Два года, — и положил трубку.

Теперь вернемся в отдельную лабораторию. Там ситуация не переменилась. Тимофею пора было уходить, он уже спрятал свой драгоценный компьютер.

— Ну я пошел, Данила. И вот что. Раз уж зашел разговор о всяких там мирах — то вот. Я написал как-то драму-трагедию. Почти Шекспир. А может быть, и лучше, помозаичней. Бери, на досуге ознакомишься.

— Ты, что ж, драму постоянно с собой таскаешь? Не тяжело?

— А чего там. Вот она, владей, — Тимофей торжественно извлек из кармана кассету.

— Это как — сам надиктовал?

— Иначе никак. Это надо слушать!

После обеда Даниле позвонили из канцелярии. Оказывается, его недвусмысленно дожидалась повестка из военкомата. «Придите же, возьмите же».

Идея с военкоматом понравилась Даниле. Хорошая такая картинка-картинище возникла: сборы где-нибудь в Беларусси, бородатые «партизаны», грибы-подосиновики — алые шляпки в траве, хорошо бы припорошены утреннею росою, капельки так и светятся, и ты в кирзачах, с вещмешком вместо лукошка; плац, развод на занятия — всё как будто настоящее, но на самом деле — сборы, хорошие такие, занудные сборы с песнями по ночам, со звоном стремительно опорожняемой стеклотары под шлепанье карт, озадаченные офицеры, пытающиеся добудиться и хоть как-то построить народ для похода на завтрак…

Три повестки, три военных категорически безапелляционных рекламных проспекта, пришедшие на дом, Данила изничтожил, погубил в мусоропроводе. Теперь, похоже, не отвертишься, администрация взяла под контроль. Да и потом… Перекантоваться на природе, пока в институте суть да дело. Выходит, что судьба.

Данила сходил в канцелярию. Интересная повестка оказалась, даже несколько загадочная: «Прошу (!) явиться в свободное от работы (!) время… «В свободное? от работы? ага. Ну-ну, часов в девять вечера. Хорошо, сходим. А лучше в десять, я работаю допоздна.

Но никакой работы сегодня больше не вышло. Данила всё сидел сиднем на диване и странные чувства владели сейчас ним. Чувство пресности окружающего мира; когда-то Данила буквально всей кожей ощущал терпкость этого мира, а теперь всё безвозвратно пресно, и не укусишь. И другое чувство, какая-то вселенская обреченность — всё зря, все ляжет скошенной травой и ничего уже не вернешь…

Данила то и дело возвращался мыслями к тому странному существу в заснеженном мире — и всякий раз возникало ощущение, что выпадаешь, вываливаешься отовсюду; замедленное падение, замедленное потому, что некуда падать, но и стоять не на чем. Мистика какая-то.

В этом потоке Данила и досидел до вечера. Данила поднялся и посмотрел в окно. «Ух ты, с заседания, что ли, таким косяком валят?»