Даймон

игнорировав, прижал к груди. Варя словно ждала — ткнулась мокрым носом ему в ухо.

— Алёша… Яка я дура, Алёша!
* * *

— Начальник мий, хач поганый. Денег не дал, обещал только. Мы ж с ним до этого тильки у кабинете, а тут говорит — домой ко мне идём. Свято, говорит, у него, праздник. Приходь, погуляем. До меня брат мой заглянет, он — вэлыка людына, в милиции служит. Я, дура, взяла и пришла. Думала, даст денег, обещал ведь …

Всхлипнула Варя, вновь холодным носом уткнулась. Алёша поглядел вверх, на серые тучи, погладил девушку по грязной щеке. Затем не удержался, взглядом по её уху скользнул. Нет серёжек, только дырочки знакомые.

— Они оба пьяные были. Им же, хачам, пыты, вроде как, нельзя, а они все одно пьють. Потом третий пришёл, тоже хач, у форми милицейский. С братом начальника разом служит. Я уйти хотела, испугалась, а они дверь заперли. Говорять: не выпустымо, прямо тут лягай…

Дёрнуло Алёшу, болью ударило. Ясное дело, дура она, Варя, думать надо, к кому в гости ходишь. Но разве в том дело? Варя — его девушка, он же…

— А мент, который брат його, грозить стал. Без прописки останешься, я швыдко устрою, у меня все схвачено…

Странное Алёше вспомнилось — ни к месту, не ко времени. В Днепропетровске дело было, в школьные годы. Зашёл как-то Алёша на кладбище, у бабушкиной могилы убраться. Осень, листья нападали, отец как назло опять в запое… Алёша помахал веником, поставил две астры в стеклянную банку — и обратно пошёл. Дорога через главную аллею вела, где большое начальство вкушало вечный покой. Как раз угадал: похороны, да не простые. Оркестр медью гремит, высокий чин с деревянной трибуны слова прочувственные из пуза выдавливает. Толпа — почти все в форме, знакомой такой. Наша служба и опасна и трудна!

Все как обычно, если бы не самосвал. Прямо тут стоит, на аллее. А в самосвале кузов чем-то серым полон. Пригляделся Алексей: бетон. Не поверил сперва, головой помотал. Зачем бетон на похоронах? Потом сообразил, охнул…

Не выдержал, к дядьке-могильщику подошёл. Тот в сторонке стоял, смолил папиросину — ждал, пока начальство выплачется. Кивнул Алёша на самосвал: в чем, мол, дело?

Могильщик понял, усмехнулся криво:

— Гадов всегда заливают. Не встанет, так выкопают.

Покосился на дядьку Алёша. То ли шутит, то ли нет, поди пойми. Может, шутит, только машина с бетоном — точно всерьёз.

Долго у Алёши самосвал стоял перед глазами. Потом стёрлось все, ушло, а сейчас вспомнилось.

— Я ж теперь, Алёша, хуже шлюхи. Они ж со мной всё робылы. Представляешь, всё! Уси трое! А потом сказалы, что ще меня покличуть и тогда денег дадут, если я на все згодна буду. А начальник, хач вонючий, смеётся. Нам, каже, понравилось, а тебе? Иди, умойся! Умылась я, Алёша…

Закрыл Алексей глаза, словно в чёрную ночь ныряя. Только не темно там было: увидел он Варино лицо. Не в слезах и грязи, а счастливое, спокойное. «Малю-юня! Мой малюю-ю-ня!»

Самый страшный гнев — гнев бессилия. Ничего не исправишь, никого не спасёшь, даже не отомстишь…

«Гадов