Двойники

— Ты что, не въехал? — поинтересовался Данила.

— Во что?

— Вчера в этом сейфе его не было.

— Да? А где он был?

— Надо полагать — у Гипоталамуса. Или вообще нигде.

— Подожди. Ты это серьезно?

— Вот именно, — подтвердил Данила и отправился на поиски фазы, потерянного силового электричества.

Вернулся он не скоро. Скоро было никак невозможно. Во-первых: эти разгоряченные ребята с авоськами полными фанты, пепси-колы, лимонада, тархуна, байкала, оранжада, с картонными пакетами разнообразных экзотических соков; промелькнула одинокая бутылка минералки. Народ экспериментировал. Оказалось: молекулярные замки охотно растворяются исключительно в безалкогольных напитках, но каждый замок алчет получить свое, так что не сразу и подберешь. Только три вчерашние лаборатории были обречены: произошло «стеклование замка». Эти замки уже не капали, не воняли, не зеленели, а были как изо льда, блестящие. От полива лишь дубели.

Во-вторых: наконец заработал термоядерный реактор. Это уже не было слухом. Были очевидцы, и не было силовой фазы — всё силовое электричество пожирал холодный термояд. «Он же выделять энергию обязан, а не поглощать», — предположил Данила. Собравшаяся в щитовой толпа электриков хором была с ним согласна. Согласна была исключительно матом, поскольку неоднократные, сопряженные с риском несовместимого с жизнью увечья, попытки обесточить проклятый реактор увенчались полным фиаско. Вероятно, проклятый реактор жрал энергию напрямую, высоковольтными разрядами, игнорируя жилы отключенных проводов. В реакторный зал можно войти только в гермокостюме наивысшей защиты… Словом, электрики травили байки, никто ничего толком не знал, а в подвал, где находился реакторный зал, никого не пускали секретники.

В-третьих: Данила повстречал Фрузиллу. Состоялся, естественно, краткий содержательный обмен мнениями. Решено было продолжить его вечером, у Фрузиллы. «Да, и этих своих гавриков приводи, чего там».

У себя Данила застал такую картину: Тимофей уже основательно наполнил дымом помещение, но останавливаться в этом деле, похоже, не собирался. Он сидел в недвусмысленной прострации, курил и пил ледяной чай. На столе громоздился хаос, из которого выпирали вольтметры, колбы, пара осциллографов с замершими на экранчиках зелеными змейками, генератор низкочастотных импульсов, генератор случайных чисел, компаратор напряжений и еще много чего. Органокомпьютер стоял рядом — верхняя крышка безжалостно откинута, потроха вывернуты наизнанку, а органопроцессор опутан паутиной разноцветных проводов. Компьютер Данилы тоже стоял рядом, для тестирования методом замыкания «компьютер на компьютер». Под столом валялись обрывки лакмусовой бумаги: по-видимому, Тимофей проверял кислотность среды своего органопроцессора.

— Понимаешь, я его включаю, а у него «снег» на дисплее. Как на телевизоре, понимаешь, — стал рассказывать Тимофей. — Беру твой дисплей — тоже «снег». Проверяю на твоем компьютере — нормальный дисплей. Я этого Андриевского с говном смешаю. Я еще вчера подумал — чего это он такой? В глаза не смотрит, Гипоталамус хренов. Убью. Да, так и подумал, — надвое рассеку, мечом, от плеча до жопы, — на ходу сочинял вчерашние впечатления Тимофей.

Данила помрачнел. «Вот тебе и в целости-сохранности. Кто такой этот Д. Н.?» Он, наконец, глянул на дисплей и…

— Это по-твоему «снег»? — удивился Данила. — Иди сюда, друг любезный.

— А, нравится?

— Нет, это не тот снег, иди, говорю.

— Ну? «Снег» да «снег». Белый шум, шут его дери.

— Привет, — донеслось от дверей. Это пришел Никита.

— А, Ник, иди не мешкая сюда, освидетельствуй — снег это или не снег.

Никита убедительно вгляделся:

— «Снег».

— Видишь, Тим, какова картинка? Вроде видеоигры.

— Да иди ты!

Тимофей и Никита не замечали того, что видел на дисплее Данила. Так что же такое увидел Данила?

Это был снег. Зима. Снежный мир, мир снега. Посреди прямая как стрела трасса, слева темный, скованный безнадежным холодом неземной лес, справа уходящая за горизонт снежная равнина. По дороге шел человек. В несуразно коротком драповом пальто с выцветшим цигейковым воротником, широких байковых штанах, нелепых зеленых ботинках. Шел медленно, как заведенный. Справа по снежному полю тянулась изогнутая цепочка следов, она как бы подтягивалась за человеком, отчего казалось, что дорога как конвейер скользит под его ногами, а настоящего движения нет.

— Интересно, сколько так может продолжаться? — спросил сам себя Данила. И подумал (или услышал?): «Десять дней».

Никита двинулся к холодильнику:

— Видеоигры сейчас ни к чему. Слышали, вечером заседание Закрытого Ученого Совета?

— А ну вас всех… — Тимофей снова перешел в режим возбуждения. Снова погрузился в густое плетение проводов и отключился от внешнего мира.

Данила всё смотрел на экран.

Трудно представить, тяжело вообразить, но такое случиться тоже может: большая, безбрежная вселенная, единственная, она же весь сущий мир, вдруг оказывается маленьким таким шариком в чем-то надмирном, где много таких вселенных плавает. Бессчетно. Но ты ведь этого видеть не можешь — а видишь! Вот тебе и раз. Тебе страшно. Ты бы убежал, к маменьке, со слезами. Но ведь не убежишь — из вселенной никуда не деться — ты ей принадлежишь, а вне ее — не твое, чуждое, сущее в не-сущем, вечнорождающееся несуществующее в вечносущем нерожденном. Или наоборот. Всё равно страшно.

Как такое можно увидеть? Да никак. А вот лезет же в голову.

Или вот она, Ариадна. Любила. Ты ее, вроде бы, любил. Хорошо вам было. Прогулки под звездами, песни у костра там, в горах. Плеск южного моря. Усеянный галькою пляж. Экзамены, сессии — вместе. Она тебя понимала, ты ее. Но оборвалась пресловутая мифологическая нить. И замуж вышла за другого кренделя. Сказала, мол, он понимает жизнь. Мол, с ним спокойней. Где теперь этот крендель, подающий надежды на безмятежное будущее? Открывает двери в шератоне. Золотые лампасы, лысина под фуражкой. Швейцарит парень помаленьку. Человек на своем месте. Ушла ты, дорогая моя, не потому, что он надежды подавал, а потому что был прям как линейка, в смысле, надежен как компас, предсказуем как древесина. Но ты ведь, душа моя, ты-то умнее его, да и меня в чем-то умней. Сбежала ты, потому что знала, чуяла, что я тебя насквозь проницаю. А я за собой не следил, дурак. Молодость, были молоды и свежи душой. Надо было за собой следить, зачем народ зря распугивать: ты, Данила, всех так насквозь проницаешь. Кто поумней, кто чуткий — рано или поздно испугается. А с дураками тебе самому тошно.

Что попишешь, когда дано тебе это — понимать людей, даже из иных миров. Марк — вот он, как на ладони. Хорохорится, ну и ладно, ничем ведь не поможешь. Глебуардус — тот, конечно, монстр, но слишком из того, из девятнадцатого слишком. Благороден. Чует как зверь, да только чутье это за пределы его мира не распространяется. Он и Марка-то понять не может. Пим-Григорий необычайно приятен. Или приятны? Стихийные философы. Все философы делятся на две неравные доли — мудаки и врожденные. А Пим вот — стихийный, выделился. Что ни плюнет — всё в точку, и сам и не поймет, почему. Не умеет соображать по-настоящему, интуит запойный.

Ладно. Вот оно как. Десять дней всего лишь, и два из них, считай, прошло. Кануло. А потом — смерть. Отделение пространства от времени. И не будет больше ни мыслей, ни проблем.

— Да отойди ты в сторону, говорю, — несколько несдержанно и не оборачиваясь сказал Тимофей.

Или вот сюжетец — любовь в параллельных мирах. Он из одного мира, она, соответственно, из другого. Он натурально влюбляется в нее. Но она, увы, холодна с ним. Оно и ясно — на кой он ей, параллельный. Женщины практичны. Она любит юношу из своего мира, из приличной семьи. Натурально — ревность, чувство естественное в сложившихся обстоятельствах. Он умоляет своего двойника поспособствовать, ликвидировать гнусного соперника или как минимум прельстить далекой заморской страной изобильной, с кисельными берегами и винными погребами. Соперник, конечно, моментально прельщается: как-никак из приличной семьи. Она остается и всю свою жизнь хранит ему верность (это уже на совести автора). Нашему же герою того и надобно: он всю свою жизнь любит ее, любуется ею, пишет портреты, и никто ему в этом не препятствует, никакой ревности и недобрых мыслей. Ничего себе любовь. М-да. Но миг прозренья неизбежен! И он, мужчина уже весьма средних лет, но со следами былой молодости, пускает себе пулю в висок. Она до глубины своей непростой души поражена этим отчаянным жестом и роковым исходом, и поэтому тоже кончает с собой посредством яда…