Доспехи бога

Спешившись, гонец подвел коня поближе к тяжелым, почти таким, как у поста, воротам и постучал.

– Эй! Заведение закрыто! – сообщили изнутри. – Утром приходи!

Прав хозяин. В этих местах ночью принято беречься, да и указ такой от властей есть. Ну, ничего, отопрут. Жаль, правда, этой дорогой давненько ездить не доводилось; старый хозяин вспомнил бы знакомца, да помер он, завещав постоялый двор брату.

Как бишь его?!

– Открой, почтенный Мукла!

– Ты что, порядков не знаешь? – голос за воротами стал еще раздраженнее. – Как светать станет, так и стучи, милости просим. А сейчас…

– Отопри, Вечного ради! Я заплачу серебром! – закричал гонец, настойчиво колотя вратным молотом в тесаные доски.

– Э? – голос чуть смягчился. – Да один ли ты?

– Двое нас. Я да конь, никого больше…

– А почем мне знать, что не врешь? – усомнился голос, но все же сквозь шелест ливня послышались шаги, зашуршал засов, заскрипел замок, загремела цепь, и ворота наконец приоткрылись. – Ну? – хмуро спросил выглянувший в щель толстяк; за спиной его маячил некто громоздкий с алебардой наизготовку. – Чего тебе?

– Впусти, почтенный Мукла! Мы с конем голодны и утомлены. Заплачу вдвое!

– Вдвое, вдвое… – Толстяк шмыгнул носом. – А что, как на посту узнают? Пени-то нынче ой какие, себе дороже выйдет…

– Втрое заплачу!

– Ну, ежели так…

Через просторный двор путник прошел уже почти валясь с ног; чьи-то проворные руки, перехватив повод, приняли коня; негромко скрипнула, распахиваясь, дверь в сухое, душное тепло харчевни – и сделалось хорошо.

Хотя и людно.

В густом чаду, поднимавшемся к низким сводам, очертания расплывались, словно призраки в ночи, но все же можно было различить и группку селян, дремлющих, уложив голову на стол, и пять-шесть ландскнехтов, и необъятную девку с пышно взбитыми рыжими волосами, жеманно хихикающую на коленях одного из меченосцев.

– Похлебки, дражайший Мукла! Горячей похлебки, жаркого и… – Гонец на миг замешкался; очень хотелось огнянки, хотя бы глоток, но, увы, постоялый двор – не имперский пост, где опасаться нечего. – И, пожалуй, вина.

Попробовав на зуб сребреник, Мукла сменил гнев на милость; невесть откуда возникла грудастая немолодая баба, супруга трактирщика, неуклюже поклонилась, набросила на стол полотняную скатерть.

Озноб понемногу уходил, напряжение уступало место покою.

Слышно было, как за окном дождь с диким упрямством хлестал по размокшей глине, тормоша и дергая кроны деревьев; вода ликовала и бесилась, раскаты грома то и дело обрушивались на крышу. В очаге шипел огонь, потрескивали дрова, дымное, сонное тепло расплывалось по комнате, нежа и одурманивая.

Удобно рассевшись на угловой лавке, гонец прикрыл было глаза, но тотчас тревожно вскинулся.

– Мой конь! Мой конь остался на улице, под ливнем!

Трактирщик покосился на мальчишку-подручного; кивнул.

– Не беспокойся, уважаемый, навес и солома входят в плату…

– Но мой конь не признает соломы!

– Хм. Овес нынче дорог. Ты готов заплатить вдвое и за овес?

Следовало бы одернуть разбойника, но сил уже не было. Тем более похлебка оказалась густой и наваристой, жаркое – мягким и отменно прожаренным, вино хотя и разбавленным, но не так уж сильно, а спать, как ни странно, расхотелось.

За соседним столом тем временем возобновился разговор, прерванный появлением нового постояльца. Ландскнехты, судя по нашивкам – из гарнизона Старой Столицы, праздновали отпуск; были они веселы, зычноголосы и явно при деньгах.

Здравица следовала за здравицей; взвизгивала рыжая, переходя с колен на колени; девка-подавальщица сбивалась с ног, спеша исполнять новые, все более прихотливые заказы, хозяин же, ублажив щедрого новичка, властным жестом отпустил жену, а сам поспешил вернуться к компании и продолжить прерванную беседу.

– И что же, доблестные, вы везли его вот так, впятером?

– А как ты думал? – оскалился старший из вояк, седой и щербатый. – Мне, скрывать не стану, капитан говорил: возьми-де, Каттве, еще десяток парней, для надежности… а я ему грю: э, ваша высбродь, ни к чему мне лишние людишки. Своих людей я знаю как облупленных, вот с ними и повезу, а иначе – кому иному поручайте. А он мне: дескать, как знаешь, а только ежели упустишь, тады, считай, каторга за благо выйдет. А я ему…

– А господин сержант ему и грит, – нарушая все правила учтивости, вставился в разговор самый юный из меченосцев, прыщавенький и курносый, – вы, мол, господин капитан, нам приказ дали? Дали. Вот теперь весь спрос с нас, только пускай клетка…

– А ну, цыц, Огрызок, – восстановил субординацию старшой, – затихни, когда старшие говорят. Да, – он громко икнул и утер губы тыльной стороной ладони, – ты вот, к примеру, Мукла, прикинь: кабы тебе такое поручили, с чего б начал?

Трактирщик сделал большие глаза.

– Да я б, господин сержант, ни в жисть…

– То-то! – Седой, похоже, услышал именно то, что хотел. – Вот потому, друг ты мой Мукла, ты тут меня нынче винцом поишь… – он икнул трижды подряд, – скверным винцом, кстати, а я тебе денежки плачу, не считая. Осознал?

– Как не осознать, господин сержант?

– Молодец. Соображаешь!

– А иначе нам нельзя, господин сержант…

Мукла хихикнул.

Трактирщики, известное дело, народ любопытный, цену новостям знают, как никто иной, и далеко не каждый день доведется увидеть храбрецов, сопровождавших в Новую Столицу клетку с самим Лланом, бешеным проповедником, много лет смущавшим умы вилланов. Не боясь греха, подбивал безумный поп людишек к бунту супротив законных господ. За то и гнить ему теперь в монастырских подвалах до скончания века; еще пусть Вечного благодарит, что особ духовного звания казнить заповедано.

– Каков он на вид, Ллан-то? Люди говорят, стра-ашен…

Сержант похмыкал, потеребил усы.

– По чести сказать, брат Мукла, так вовсе ничего особенного, старикашка и старикашка; вот только глаза… – Он вздрогнул. – Ладно, хватит об этом, не к ночи будь помянуто; а знаешь что?.. а вели-ка подать еще вина, да гляди мне, самого наилучшего!

– Беспременно, господин сержант… Эй, Пепка, дурища! Жбан наилучшего вина господину капралу! А вот дозвольте еще вопрос, господин подпрапорщик…

Хоть и опытен был седоусый, хоть и повидал всякие виды, а не устоял перед грубейшей, вовсе ничем не прикрытой лестью. И то сказать: когда еще выпадет случай услышать в свой адрес столь уважительное обращение? – а выйдет ли еще выслужить вожделенную капральскую перевязь, то один только Вечный ведает; высокодостойный Магистрат Старой Столицы на повышения скуп.

Почему не ответить, тем более что вино еще не прибыло…

– Дозволяю, – благосклонно кивнул сержант.

– Слыхал я от проезжих людей, – Мукла значительно помолчал, – что-де и Вудри-душегубец отбегался… Врали, поди?

Седоусый прищурился.

– Правду люди говорят. Повязали соколика. Теперь не улетит.

– Дела-а… – потрясенно протянул трактирщик. – И что ж теперь? В Старой Столице казнить станут?

– Собирались. Но раздумали. В Вуур-Камунгу повезли.

– А что ж так?

– А он там поболе, чем в наших краях, нагрешил. Да и забоялся Магистрат. Вудри Степняк, он и есть Вудри Степняк, тут всякое случиться может. Даром, что ли, охраны к нему полсотни бойцов приставили?

– Полсотни?!!

– Эге ж! Да каких! Отборнейших… – Пузатый кувшин возник на столе, и седоусый мгновенно утратил интерес к беседе. – Ну, поболтали, пора и честь знать. Чей там черед Слово говорить? Твой, Огрызок? Приступай!

Прыщавенький солдатик вскочил; лицо его сделалось торжественным.

Всякий знает: чаша без Слова в глотку не идет; чем Слово хитрее да заковыристее, тем больше почета сказавшему. А почета юнцу хотелось, благо и веселая задумка была.

– Эту чашу я поднимаю за великого воина, за отца нашего и наставника, за славного сержанта Каттве, да живет он долго и счастливо, – уловив краешком глаза довольную улыбку на лице седоусого, Огрызок воодушевился. – Эй, ты, червь навозный! – косолапо протопав вдоль стены, сопляк навис над столом ночного гостя. – Ну-ка, быстро, на колени – и кланяйся, в ноги кланяйся господину сержанту!