Левая рука Бога

– Не надо, – сказала Мария. Извозчик уже ждал ее у калитки, водитель барабанил по рулю, в усилителях наяривал блатняк.

– В средину, – Мария села на заднее сиденье. – Музыку уберите.

Водитель нахмурился, потом послушно кивнул. Звук ушел на ноль, машина зашелестела по щебню, вырулила на дорогу.

Маша прислонилась к окну. Она хотела и боялась звонить Фединой маме. Что она ей скажет – «Здравствуйте, тетя Ли, я хотела убить вашего сына»? А она ждала, наверное, ее звонка. Федя в мертвосне, в отделении оживления. Из-за нее, все из-за нее, что она сделала не так? Она ведь просто хотела, чтобы он был с ней, хотела, чтобы ее любили и никогда не бросали.

Ее никак не оставлял стих из сегодняшней рассылки, мучил и притягивал. Маша провела пальцем по стеклу.

Там, за стеклом, плыла чужая жизнь, зажигались светильники, парочки шли, улыбались, держались за руки. А она ехала мимо жизни, ехала в пустоту. Они были с Федей полтора года, все началось с игры и продолжалось игрой, и Феде нравилось быть рядом с ней, нравилось, что она решает, как далеко они зайдут.

Вот и зашла, так далеко, что теперь не найти дороги назад.

Маша подняла голову. Мимо проплывала башня «Золотого руна», у входа толпился народ, сегодня приехал какой-то вертушечник из Питера.

– Остановите здесь.

Глава тридцать восьмая

Катя едва успела! На мосту опять была пробка. Она пролетела проверку – «железные предметы, умник, ключи, зажигалки, колюще-режущие предметы», в нарушение всех запретов перебежала через пути и домчалась до второго воза за пять минут до отправления.

Проводница с сомнением посмотрела на нее.

– Проезд я вижу, разрешение от родителей тоже, а где свидетельство о рождении?

Катя остолбенела. Как она могла забыть?! Она покупала проезд на мамин числоключ, а если нет «времянки», единственное подтверждение, что она, Катя Локотькова, существует на белом свете, это долбаное свидетельство. И ведь могла забрать, дел на минуту!

– Забыла, – честно призналась Катя, это была единственная правда в ее побеге. – Посадите меня, а? У меня вот есть гимнасический числоключ.

Она сунула проводнице пропуск «Зарницы», именной, с объемным снимком, красивый, хоть на грудь вешай.

– Не имею права, – закачала головой женщина. – Мне довольствие урежут, милая. Я бы и рада, но знаешь, какие у нас виры?

– Ну пожалуйста, если я не успею на эти испытания, то все пропало, – Катя была в отчаянии и рада была заплакать, может, это бы убедило тетку, но вместо плача в горле все еще толкался смех. Десять тысяч алтын на платежке, а она не может сесть на свой поезд по своему проезду! Если бы была наличка, если бы она догадалась снять с казнохрана хотя бы алтын тридцать, то вопрос бы решился мигом. Взяла бы, взяла она деньги, они все берут – посылочки, грамоты передать, всем нужен приработок.

Катя в смятении пошарила по карманам старой курточки, которую накинула, может быть, есть хоть что-нибудь, но там шуршали только дурацкие каштановые листья… Пальцы коснулись плотных бумажных листов, она мгновенным уколом опознала пятиалтынник: бумага фигурная, с прорезью, потому ее не любят кассиры, рвется часто. Один, два, три, без счета, ворох!

Катя забрала гимназический ключ, засунула в карман. Сложила две пятиалтынные бумажки, плотно, по краю прямоугольного ключа, и спокойно подала вновь, деньгами вниз.

– Посмотрите еще раз, пожалуйста. Может быть, мой числоключ все-таки подойдет как удостоверение личности.

Проводница вздохнула:

– Деточка, ну я же тебе говорю, не положено… – Катя почти силой втиснула ей числоключ в ладонь, брови у тетки подпрыгнули, она перевернула его и быстро поднялась по лестнице в воз.

– Чего стоишь, мы сейчас отправляемся.

Локотькова взлетела по лестнице, как на небеса, благодарно глянула на проводницу, та сунула ей ключ от палаты и прошептала:

– Дуй к себе, я подойду. Смотри, без фокусов. Число свидетельства потом скажешь, мне для отчетности нужно.

Катя закивала. Скажет, конечно же, а нужно – так и пропоет. Она пробежала по ковровой дорожке, касаясь сияющего металлом поручня, светильники разливали приглушенный свет, по возу струился слабый запах лаванды, живые картины из растений на стенах, снимки природы, тихая музыка…

Она приложила ключ, дверь отъехала в сторону, она вошла и упала на двуспальную кровать, застеленную покрывалом со знаком Железнодорожного двора.

Состав дрогнул и тронулся, за окном медленно поплыли бочки товарняка на соседнем пути. Катя раскинула руки и закрыла глаза.

Зай джан, Суджук, ни хао, Москва!

Аслан метался по городу до вечера. Несколько раз он подходил к первой лечебнице, смотрел на окна и отступался. Подкрался вечер, зажглись светильники, а он все бродил вокруг больницы. Несколько раз звонила мама – видимо, ей сообщили, что он прогулял, – он сбрасывал.

Потом позвонил отец. Умник дрожал, как будто с трудом сдерживал в себе отцовский голос – рокочущий, глубокий.

«Принять вызов?»

Он никогда не сбрасывал его звонки, мама – другое дело, мама могла простить такое отношение, мама – это мама. Но отец… Аслан вспомнил его мощную фигуру, толстые короткие руки, взгляд, от которого все переворачивается. До сих пор переворачивается, как в детстве.

Но детство кончилось.

Чья была мысль – его, чужая? Не понять, ничего не понять. Он оборвал звонок и отключил умник. Иначе найдет, с Особым приказом шутки плохи, в два счета вычислят, где он.

Аслан вышел на угол улицы. Позади, над деревьями, вставали здания больницы в рассыпанных огнях окон, а вперед уходила улица Ленина, вся в оранжевом сиянии светильников. От его ног потянулась вперед тень, слишком густая, слишком длинная, потянула за собой, и он двинулся в сторону городской средины, как листок, подхваченный ветром.

Холодало.

Глава тридцать девятая

Ярослав пришел домой в седьмом часу утра. Елена Андреевна сидела, ждала его, потом задремала за столом. Очнулась, когда загрохотала калитка. Бросилась к двери.

Он был в крови, вся одежда в бурых, еще влажных пятнах, руки, лицо… Взгляд у него был сосредоточенный, ушедший в себя, будто он решал в уме сложную задачу. Чужой взгляд.

– Господи, сыночек, господи, – ее повело, она оперлась на стену. – Где ж ты был, что с тобой, Ярик?..

– Не моя, – хрипло сказал он, прошел в уборную. С трудом стянул заскорузлые штаны, медленно стал стаскивать с себя майку. Пальцы скользили, ткань не поддавалась, Елена Андреевна кинулась ему помогать. Сняла, завела его в ванную, посадила. Напор, слава богу, был, и колонка зашумела, погнала теплую воду. Она мыла его, как маленького, как в детстве, гладила по худой спине с выпирающими позвонками, мылила грязные волосы, обвисшие черными запекшимися сосульками, смывала грязь, смывала кровь, чужую боль и, наверное, смерть. Белая пена летела, вода журчала, а он сидел, обхватив колени, молчал, а раньше он плескался и переворачивал кораблики, и смеялся, так звонко смеялся. Куда все делось, куда утекло, в какой черный водосток?

Она подняла его, вытерла насухо полотенцем, утерла лицо. Губы у него подрагивали, словно он хотел и не мог плакать, она обняла его, провела к кровати. Укрыла и гладила, гладила по голове, пока Ярик не уснул, не расслабил сжатые зубы, задышал легко, как прежде, в детстве. Она щурилась в свете ночника, вглядывалась в очертания его лица. Нос отцовский, волосы соломенные, как у него, а разрез глаз ее, и губы ее, красивые губы.