Младший брат

К моменту, когда взорвался музыкальный салют, я уже чувствовал себя совершенно забалдевшим от этой коллективной ауры. Концерт открыла сербская группа, исполняющая что-то типа турбофолка, и я никак не мог сообразить, как под него двигаться. Вообще в моем танцевальном репертуаре два типа музыки: транс (переминайся с ноги на ногу под мелодию в обнимку с партнершей) и панк (размахивай кулаками и тряси головой, пока не выдохнешься или не повредишься, или то и другое вместе). После сербов выступили оклендские хип-хоперы, которым подыгрывала группа трэш-метала (звучит это лучше, чем может показаться на первый взгляд). Потом на сцену вышла подростковая поп-группа, а за ними появились «Спидхорс», и микрофон взяла Труди Ду.

— Меня зовут Труди Ду, мне тридцать два, и вы идиоты, если верите мне. Для меня все кончено. Я отстала, погрязла в устаревшем образе мышления. Я привыкла думать, что свобода мне гарантирована, и не замечаю, как чужие люди отнимают ее у меня. Вы — первое поколение, подрастающее в американском гулаге, и только вы можете подсчитать до последнего долбаного цента, чего стоит ваша свобода!

Толпа восторженно заревела. Труди сыграла на своей гитаре несколько быстрых, заводящих аккордов, и сразу вслед за ними с тяжелым, забойным ритмом вступила бас-гитара в руках здоровенной, толстой девахи, обутой в сапоги еще громаднее, чем у Труди, с лесбийской прической и обнаженными в улыбке зубами, которыми можно было запросто откупоривать пробки с пивных бутылок. Мне захотелось прыгать. И я принялся прыгать на месте. Энджи прыгала рядом со мной. Пот катил с нас градом. Запах пота и дымка марихуаны быстро пропитал вечерний воздух. Вокруг нас толкались разгоряченные тела. Они тоже прыгали.

— Не верь никому старше двадцати пяти! — выкрикнула Труди.

Тысячи глоток как одна издали звериный рев.

— Не верь никому старше двадцати пяти!

— Не верь никому старше двадцати пяти!

— Не верь никому старше двадцати пяти!

— Не верь никому старше двадцати пяти!

— Не верь никому старше двадцати пяти!

— Не верь никому старше двадцати пяти!

Она несколько раз ударила по струнам, извлекая густые, тяжелые аккорды, которые тут же подхватила соло-гитаристка, крошечная Дюймовочка с исколотым пирсингом лицом, рассыпая пронзительные рулады с основания грифа выше двенадцатого колка.

— Это наш город, черт их всех подери! Это наша страна! И никаким террористам не лишить нас ее, пока мы свободны! Потерял свободу — потерял родину! Так верни себе свободу! Верни себе свободу! Вы слишком молоды и слишком наивны, поэтому никогда не поймете, что вам их не победить, а значит, только вы и можете привести нас к победе! Верни себе свободу!

— СВОБОДУ! — завопила толпа. Труди ударила по струнам, все хором взревели в унисон, и у нас это получилось РЕАЛЬНО ГРОМКО!

Я отплясывал, пока больше не осталось сил сделать лишний шаг. Все это время Энджи танцевала рядом со мной. Мы реально несколько часов терлись друг о друга разгорячёнными, взмокшими телами, но при этом — верите? — я совершенно не испытывал сексуального влечения. Мы просто танцевали, погруженные в музыку, в годбит, в трэш-метал, и орали: «СВОБОДУ! СВОБОДУ! СВОБОДУ!»

Остановившись, я взял Энджи за руку, а она вцепилась в мою так, словно в ней было единственное спасение от кувырка с крыши небоскреба, и потащила меня прочь из толпы, которая редела и успокаивалась по мере удаления от теннисных кортов. Там, у края парка Долорес, наши вспотевшие тела сразу остыли на прохладном воздухе, и нас затрясло. Энджи прижалась ко мне, обняв обеими руками, и потребовала:

— Согрей меня! — Мне дважды повторять не надо; я тоже обнял ее и почувствовал, как бьется сердце у нее в груди в такт ритму, звучащему на сцене — на этот раз быстрому, яростному, бессловесному брейку.

Я балдел, вдыхая пряный запах ее пота, и догадывался, что тоже благоухаю не парфюмом. Мой нос уткнулся ей в макушку, а Энджи упиралась виском мне в ключицу. Вот ее руки переместились выше и потянули меня за шею.

— Пригнись, я не захватила с собой лестницу, — сказала Энджи, и я попытался улыбнуться, но это непросто сделать, когда целуешься.

Я уже говорил, что за всю свою жизнь целовался с тремя девчонками. Для двух это был первый опыт. Третья бегала на свидания с двенадцатилетнего возраста. У нее тоже имелись отклонения от среднестатистической гистограммы частотности.

Ни одна из тех девчонок не целовалась так, как Энджи. Ее рот стал мягким и сочным, будто спелая фруктовая мякоть; ее язык не залез ко мне в рот, а проскользнул; ее губы не уперлись в мои, а словно заволокли влажной оболочкой. Вот, наверное, что имеют в виду, когда говорят «их уста слились в поцелуе». Неожиданно для себя я застонал, а руки сами крепко обхватили и прижали ко мне тело Энджи.

Медленно, осторожно мы опустились на траву и легли на бок, не выпуская друг друга из объятий и не прерывая поцелуя. Весь мир для нас сосредоточился в этом поцелуе.

Моя ладонь гладила ее по ягодицам, спине, заползла под футболку и нашла теплый живот, мягкую вмятинку пупка. Поползла выше. Теперь стон вырвался у Энджи.

— Не здесь, — произнесла она сдавленным голосом. — Пошли вон туда, — и показала на большую белую церковь Мишн-Долорес на другой стороне улицы, давшую название и парку, и нашему району. Держась за руки, мы быстро пересекли улицу. Перед входом в церковь стояли большие колонны. Энджи прислонила меня спиной к одной из них и опять притянула к себе за шею. Мои руки быстро и уверенно вернулись к ней под футболку, скользнули к ее груди.

— Расстегни там, на спине, — шепнула Энджи мне в рот. Моим членом можно было царапать стекло. Я просунул обе руки ей за спину — прямую и мускулистую — и непослушными пальцами нащупал крючок лифчика. Пока возился с ним, у меня в голове промелькнули все известные мне похабные анекдоты на тему неумения расстегивать бюстгальтер. Со своими способностями я мог бы стать их главным героем. Наконец крючок разошелся; Энджи коротко выдохнула. Мои ладони переползли с ее спины через влажные подмышки — и это не было неприятно, а, наоборот, естественно и сексуально — и остановились на округлых и податливых внешних краях грудей.

Душераздирающе грянули сирены.

Мне никогда в жизни не доводилось слышать такого оглушительного воя. Он будто бил по голове, стараясь повалить с ног. Запредельно громкий звук для человеческого слуха.

— НЕМЕДЛЕННО РАЗОЙДИТЕСЬ! — громоподобно разнеслось из ниоткуда, словно глас божий.

— ЭТО НЕЗАКОННОЕ МЕРОПРИЯТИЕ. НЕМЕДЛЕННО РАЗОЙДИТЕСЬ!

Музыка прекратилась. Гул голосов в парке приобрел иной оттенок. Испуганный. Возмущенный.

Из автомобильных динамиков на теннисных кортах раздался громкий щелчок, означающий включение системы оповещения, питаемой энергией аккумуляторных батарей.

— ВЕРНИ СЕБЕ СВОБОДУ!

Одинокий голос прозвучал как дерзкий вызов, брошенный с прибрежной скалы неукротимой океанской стихии.

— СВОБОДУ!

Толпа подхватила клич звериным рыком, от которого у меня на голове зашевелились волосы.

— СВО-БО-ДУ! — начал скандировать тысячеголосый хор. — СВО-БО-ДУ! СВО-БО-ДУ! СВО-БО-ДУ!

Пришли в движение шеренги полицейских в шлемах с прозрачными забралами на лицах, с пластиковыми щитами перед собой. Все они были вооружены черными дубинками и приборами ночного видения, отчего смахивали на солдат из футуристического военного фильма. Шеренги делали шаг вперед и одновременно ударяли дубинками по щитам, производя сухой, трескучий звук, будто земля лопается. Еще шаг, и снова треск. Шеренги окружили весь парк и смыкались к центру.

— НЕМЕДЛЕННО РАЗОЙДИТЕСЬ! — повторил глас божий, отдаваясь эхом у меня в ушах. Над головами начали кружить вертолеты, но, правда, без прожекторов. Ах да, инфракрасная оптика! Ну конечно. У них наверху тоже есть приборы ночного видения. Я затащил Энджи под козырек церковного портика подальше от полицейских глаз на земле и в небе.