Город и город

Боуден развёл руками, держа их ладонями к потолку.

— Я археолог. Не знаю, как много вам известно об этом материале. Большинство артефактов, на которые стоит посмотреть, включая те, что представляются нам сейчас изготовленными бещельскими мастерами, лежат в уль-комской почве. Именно так оно всегда и было. Эта ситуация всегда усугублялась идиотской готовностью Бещеля продать то немногое наследие, которое там можно выкопать, каждому, кто пожелает его купить. Уль-Кома же всегда была умнее в этом отношении.

— Даже в отношении таких раскопок, как Бол-Йеан?

— Вы имеете в виду, что они под иностранным руководством? Конечно. С формальной точки зрения канадцы ни в коей мере ими не владеют, у них просто есть некоторые права в части разработки и каталогизации. Плюс престиж, который они получают от их описания, и тёплое свечение славы. И денежки на музейные туры, конечно. Канадцы донельзя рады блокаде США, поверьте мне. Хотите увидеть очень яркий зелёный цвет? Скажите американскому археологу, что вы работаете в Уль-Коме. Вам приходилось видеть законы Уль-Комы об экспорте древностей? — Переплетя пальцы, он сомкнул ладони, словно захлопывая ловушку. — . Каждый, кто хочет работать по Уль-Коме или Бещелзо, не говоря уже об эпохе Предтечи, оседает здесь, если только это ему удаётся.

— Махалии была американским археологом… — начал Дхатт.

— Аспиранткой, — поправил Боуден. — После защиты диссертации ей было бы гораздо труднее здесь оставаться.

Я стоял, заглядывая в его кабинет.

— Можно мне?..

— Я… конечно.

Его смущала крошечность пространства. Там было даже ещё теснее из-за засилья античности, чем в гостиной. На столе можно было устраивать археологические раскопки: его покрывали слои бумаг, компьютерных кабелей, из-под них торчала карта улиц Уль-Комы, выпущенная несколько лет назад и сильно потрёпанная. Среди завала бумаг некоторые были начертаны очень странным и очень древним письмом, не иллитанским и не бещельским, существовавшим до Кливажа. Я ничего не мог на них прочитать.

— Что это?

— Ох… — Он закатил глаза. — Это доставили вчера утром. Я всё ещё получаю пустопорожнюю почту. После «Между…». Всякую всячину, которую собирают всякие чудаки и выдают за письменность Оркини. Предполагается, что я это для них расшифрую. Может, бедолаги действительно верят, что это что-то стоящее.

— А вы можете это расшифровать?

— Вы смеётесь? Нет. Это ничего не означает.

Он закрыл дверь.

— Об Иоланде известий нет? — спросил он. — Вот что действительно тревожит.

— Боюсь, что нет, — сказал Дхатт. — Этим делом занимаются в отделе пропавших без вести. Сотрудники там очень хорошие. Мы работаем в тесном контакте с ними.

— Вы непременно должны найти её, господа. Я… Это очень важно.

— У вас нет никаких соображений, кто мог иметь зуб на Иоланду?

— На Иоланду? Боже упаси, нет, она такая милая, ни на кого не могу подумать. Махалия была немного другой. Я имею в виду… Махалия была… то, что с ней случилось, совершенно ужасно. Ужасающе. Она была умной, очень умной, и упрямой, и смелой, и не только это… Я хочу сказать, я могу себе представить, чтобы Махалия кого-нибудь злила. Она это умела. Такой уж она была личностью, говорю это как комплимент. Но всегда было боязно, что в один прекрасный день Махалия обозлит не того человека.

— Кого бы она могла обозлить?

— Я не имею в виду чего-то конкретного, господин старший детектив, я понятия не имею. Мы с Махалией мало соприкасались. Я её почти не знал.

— Кампус маленький, — сказал я. — Само собой, вы все друг друга знаете.

— Это так. Но, честно говоря, я её избегал. Мы долгое время не разговаривали. Общение началось не очень благоприятно. Но вот Иоланду я знаю. И она совсем не такая. Не так умна, может быть, но я не припомню никого, кому бы она не нравилась, и не представляю, с какой стати кому-то захотелось бы что-то с ней сделать. Все в ужасе. В том числе местные жители, которые там работают.

— По Махалии они бы тоже так сокрушались? — спросил я.

— Откровенно говоря, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них её знал.

— Один охранник, кажется, знал. Специально спрашивал нас о ней. О Махалии. Я подумал, что он, может, был её парнем или вроде того.

— Охранник? Решительно нет. Простите, это звучит как-то безапелляционно. Хочу сказать, что я был бы поражён. Зная то, что я знаю о Махалии, имеется в виду.

— А знаете вы, по вашим словам, немного.

— Так-то оно так. Но, понимаете, просто слышишь, кто чем занимается, какие аспиранты что делают. Некоторые — Иоланда, например, — общаются с уль-комскими сотрудниками, но Махалия — никогда. Вы сообщите мне, если выясните что-нибудь об Иоланде? Вы должны её найти. Или даже если у вас просто возникнут предположения о том, где она, дайте, пожалуйста, знать, это ужасно.

— Вы руководитель Иоланды? — спросил я. — О чём её диссертация?

— О! — Он махнул рукой. — «Представление гендера и другого в артефактах эпохи Предтечи». Мне по-прежнему больше нравится термин «пре-Кливаж», но в английском языке он откочевал в биологию, так что «эпоха Предтечи» в последнее время стала термином предпочтительным.

— Вы сказали, она не умна?

— Такого я не говорил. Ума у неё вполне достаточно. Это прекрасно. Просто она… Таких, как Махалия, не так много в любой аспирантуре.

— Так почему же вы не были её руководителем?

Он уставился на меня так, словно я над ним насмехался.

— Из-за её ахинеи, инспектор, — сказал он наконец.

Он встал и повернулся спиной, вроде бы собираясь пройтись по комнате, но та была слишком мала.

— Да, мы познакомились при сложных обстоятельствах.

Он снова повернулся к нам лицом.

— Старший детектив Дхатт, инспектор Борлу. Знаете, сколько у меня аспирантов? Одна. Потому что никто другой не захотел её взять. Бедняжка. У меня нет офиса в Бол-Йеане. У меня нет должности, и я никогда её не получу. Знаете, каков мой официальный титул в Университете принца Уэльского? Я преподаватель-корреспондент. Не спрашивайте меня, что это значит. Вообще-то могу вам сказать, что это значит, — это значит: «Мы являемся ведущим учреждением в мире по исследованию Уль-Комы, Бещеля и эпохи Предтечи, и нам нужны все имена, которые мы можем получить, и мы даже можем соблазнить некоторых богатых чудаков своей программой с вашим именем, но мы не настолько глупы, чтобы дать вам настоящую работу».

— Это из-за книги?

— Из-за «Между городом и городом». Потому что я был восторженным до одури юнцом с небрежным руководителем и вкусом ко всему таинственному. Не важно, что чуть позже вернёшься и скажешь: «Меа culpa, я напортачил, нет никакого Оркини, мои извинения». Не важно, что восемьдесят пять процентов того исследования до сих пор актуальны и по-прежнему используются. Слышите? Не важно, что ты ещё сделаешь когда бы то ни было. От этого никогда не уйти, как ни старайся.

— Так что когда, — продолжил он, — как это регулярно случается, кто-то приходит ко мне и говорит, что работа, которая всё мне изгадила, настолько велика, что она мечтала бы работать со мной — а это именно то, что сделала Махалия на конференции в Бещеле, где я впервые с ней встретился, — и что это такая пародия, что истина по-прежнему запрещена в обоих городах, и что она на моей стороне… Вы знаете, кстати, что она, впервые сюда приехав, не только привезла в Бещель контрабандный экземпляр «Между…», но и сказала мне, что собирается, боже упаси, поставить его на полку в историческом отделе университетской библиотеки? Чтобы люди там его нашли? Сообщила мне об этом с гордостью. Я велел ей немедленно от него избавиться, иначе напущу на неё полищай. В общем, когда она говорила мне всё это, я, да, впал в раздражение.

— Я очень часто сталкиваюсь с такими людьми на каждой конференции, в которой участвую, — добавил Боуден. — Говорю им: «Я был не прав», а они думают, что меня либо подкупили, либо я боюсь за свою жизнь. Или что меня заменили роботом или ещё что-то такое сделали.