Город и город

— Это туда мы едем?

— Ненавижу этих сволочей. Надеюсь… Разумеется, в своё время я встречал отличных бещельцев. Ничего не имею против вашего города и надеюсь когда-нибудь туда съездить, и это здорово, что теперь мы так хорошо ладим, знаете ли, лучше, чем раньше, — какой смысл был во всём этом дерьме? Но я улькоманин, и чтоб я провалился, если захочу быть кем-то иным. Вы можете себе представить объединение?

Он рассмеялся.

— Чёртова катастрофа! В единстве сила, моя уль-комская задница. Знаю, говорят, что животные от скрещивания становятся сильнее, но что, если мы унаследуем, чёрт возьми, уль-комское чувство времени и бещельский оптимизм?

Он меня рассмешил. Мы проехали между древними, крапчатыми от возраста придорожными каменными столбами. Я узнал их по фотографиям, слишком поздно вспомнив, что должен был видеть только один, на восточной стороне дороги, — он стоял в Уль-Коме, а другой в Бещеле. Во всяком случае, так считало большинство: они были для городов одним из спорных местоположений. Бещельские здания, которые мне не удавалось полностью не-видеть, были, я заметил, степенны и аккуратны, но в Уль-Коме это район упадка. Мы проехали мимо каналов, и несколько секунд я не мог понять, в каком городе они находятся, и не в обоих ли сразу. У заросшего сорняками двора, где из-под давно неподвижного «Ситроена» торчала крапива, словно держа его на воздушной подушке, Дхатт резко затормозил и вышел даже прежде, чем я расстегнул свой ремень безопасности.

— Было время, — сказал Дхатт, — когда мы просто заперли бы всех этих негодяев.

Он направлялся к ветхой двери.

В Уль-Коме нет легальных унификационистов. И нет в Уль-Коме легальных социалистических, фашистских и религиозных партий. Со времени Серебряного Обновления под руководством генерала Ильзы, произошедшего почти столетие назад, в Уль-Коме существует только Народная национальная партия. Во многих старинных учреждениях и офисах по-прежнему вывешены портреты Я Ильзы, часто над «братьями Ильзы» Ататюрком и Тито. Как правило, между этими двумя в старых офисах всегда имелся выцветший прямоугольник, откуда когда-то сиял лик бывшего брата Мао.

Но на дворе двадцать первый век, и президент Уль-Мак, чей портрет можно видеть там, где менеджеры наиболее подобострастны, как и президент Умбир до него, провозгласил, разумеется, не отрицание, но развитие Национального пути, конец ограничительного мышления, гласностройку, согласно ужасному неологизму уль-комских интеллектуалов. Наряду с торгующими CD и DVD магазинами, новыми фирмами, занимающимися программным обеспечением, галереями, уль-комскими финансовыми рынками, играющими на повышение, переоценкой динара, появилась так называемая Новая политика, хвалёная открытость инакомыслию, до той поры опасному. Не сказать, чтобы радикальные группы, не говоря уже о партиях, были легализованы, но их идеи иногда признавались. Пока они проявляли сдержанность на митингах и прозелитизм, их поощряли. Так можно было слышать.

Дхатт заколотил по двери.

— Открывайте! Это притон унифов, — пояснил он мне. — Они постоянно висят на телефоне, болтают с вашими в Бещеле — таковы их занятия, верно?

— Каков их статус?

— Они вам скажут: мы просто друзья, собрались, чтобы поболтать. У них нет ни членских билетов, ни чего-либо, они не глупы. Чтобы отследить кое-какую контрабанду, нам и чёртова ищейка не понадобится, но я приехал сюда не ради этого.

— А ради чего?

Я озирался, разглядывая дряхлые уль-комские фасады, где граффити на иллитанском требовали, чтобы такой-то и такой-то убирался куда подальше, и сообщали, что такой-то и такой-то сосёт член. Брешь, должно быть, вела наблюдение.

Он невозмутимо посмотрел на меня.

— Кто бы вам тогда ни звонил, он сделал это отсюда. Или же часто здесь бывает. С большой долей гарантии. Хочу поинтересоваться, что знают наши приятели-подстрекатели. Открывайте.

Последнее было обращено к двери.

— Не обманывайтесь насчёт всех их причитании типа «кто мы?» — их хлебом не корми, а дай исказить любую цитату, работающую против унификации, а цитату «за» превознести. Открывайте.

На этот раз дверь повиновалась, и в щели показалась маленькая молодая женщина, виски у которой были выбриты и украшены татуировкой: рыба и несколько букв очень старого алфавита.

— Кто?.. Что вам надо?

Возможно, они отправили её к двери, надеясь, что её крохотность устыдит любого, заставив воздержаться от того, что Дхатт сделал дальше, а именно: пихнуть дверь так сильно, что открывшая её женщина засеменила назад по пещерообразной прихожей.

— Эй вы, все, кто здесь! — гаркнул он, шагая по коридору мимо растрёпанной женщины-панка.

После мгновений смятения, когда, должно быть, на ум к ним явилась мысль о попытке удрать, но была преодолена, пятеро человек, находившихся в доме, собрались на кухне, где сидели, не глядя на нас, на шатких стульях, куда усадил их Дхатт. Дхатт стоял во главе стола, нависая над ними.

— Хорошо, — сказал он. — Дело вот в чём. Кто-то сделал телефонный звонок, который мой уважаемый коллега очень хорошо помнит, и мы очень хотим выяснить, кто оказал по телефону такую ценную помощь. Не буду терять времени, притворяясь, будто верю, что кто-то из вас признается, поэтому мы будем ходить вокруг стола, а каждый из вас будет говорить: «Инспектор, мне есть что вам сообщить».

Они уставились на него. Он усмехнулся и махнул Рукой: начинайте, мол. Они молчали, и он ударил того, кто сидел к нему ближе, за чем последовали крики его товарищей, крик боли самого ударенного и возглас Удивления, вырвавшийся у меня. Когда тот человек медленно поднял голову, его лоб украшал увеличивающийся синяк.

— «Инспектор, мне есть что вам сообщить», — сказал Дхатт. — Нам просто придётся ходить вокруг, пока мы не найдём своего человечка.

Он взглянул на меня — забыл проверить мою реакцию.

— Так оно бывает с копами.

Он изготовился к ещё одному удару по лицу того же человека. Я помотал головой и слегка приподнял руки, а унификационисты разнообразно постанывали. Человек, которому угрожал Дхатт, попытался встать, но тот другой рукой схватил его за плечо и толкнул обратно на стул.

— Йохан, да скажи ты! — крикнула девушка-панк.

— Инспектор, мне есть что вам сообщить.

Это пошло вокруг стола: «Инспектор, мне есть что вам сообщить»; «Инспектор, мне есть что вам сообщить».

Один мужчина робко предположил, что это, возможно, провокация, но Дхатт задрал бровь, глядя на него, и ударил его друга снова. Не так сильно, но на этот раз у того потекла кровь.

— Святой, чтоб ему, Свет!

Взбудораженный, я переминался с ноги на ногу у двери. Дхатт заставил их сказать эту фразу снова и назвать свои имена.

— Ну что? — обратился он ко мне.

Это, конечно, не была ни одна из двух женщин. Что до мужчин, то у одного голос был пронзителен и отмечен иллитанским акцентом из той части города, предположил я, с которой я не знаком. Звонившим мог быть любой из двух оставшихся. Особенно у одного —, не у того, кому угрожал Дхатт, но у парнишки помоложе, по имени, как он сказал, Дахар Джарис, в потрёпанной джинсовой куртке с надписью по-английски NoMeansNo [16] на спине, из-за чего я заподозрил, что это название группы, а не лозунг, — голос прозвучал знакомо. Если бы я услышал именно те слова, которые употреблял мой собеседник, или если бы он говорил с той же давно умершей грамматикой и фонетикой, убедиться было бы проще. Дхатт увидел, на кого я смотрю, и вопросительно указал на него. Я помотал головой.

— Скажи ещё раз, — велел ему Дхатт.

— Нет, — сказал я.

Джарис бессмысленно лепетал, пробираясь через ту фразу.

— Кто-нибудь знает старый иллитанский или бещельский? Корневой? — спросил я.

Они переглянулись.

— Знаю, знаю, — сказал я. — Это не иллитанский, не бещельский и так далее. Кто-нибудь из вас на нём говорит?

— Все мы говорим, — сказал мужчина постарше. Он не утёр кровь с губы. — Мы живём в городе, а это язык нашего города.