Золото и кокаин

— Вот видишь, — сказал отец, закончив подчеркивать неправильные ответы красными чернилами, — если б ты сдавал экзамен сегодня, то провалился бы.

Отец, кстати, тоже хорошо знал испанский — не зря же он пять лет провел на Кубе военным советником.

— Все равно поступлю, — буркнул я упрямо.

— Если подтянешь испанский, — не стал спорить отец. Потом подумал и добавил: — И английский.

Разумеется, я поступил. Полтора года я, как проклятый, учил английский и совершенствовался в испанском — и поступил в ВИИЯ с единственной четверкой по истории. Не потому, что плохо знал предмет, а из-за того, что поспорил с преподавателем об историческом значении восстания Пугачева. Рассказывая о действиях пугачевцев на южном Урале, я привел цитату из Пушкина: «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный», — и экзаменатора это почему-то очень задело. Возможно, он и тройку бы мне поставил, но другой член экзаменационной комиссии наклонился к нему и что-то прошептал на ухо — я расслышал только хорошо знакомое слово «Куба». В итоге я получил четверку и поступил на испанское отделение.

Отец поздравил меня по своему обыкновению очень сдержанно, но видно было, что он счастлив. Мы отпраздновали мое поступление сначала дома, всей семьей, а потом пошли с ним вдвоем в его любимый гараж.

Там отец извлек из шкафчика запылившуюся бутылку красного вина, открыл ее карманным штопором и налил мне полный стакан.

— Сегодня можно, Денис, — сказал он. — Вообще не увлекайся, но если уж пить, то пей хорошие, дорогие напитки. Это, например, — чилийское, урожая семьдесят шестого года. Я его привез из своей первой командировки…

Прежде никогда не слышал, что отец бывал в Чили.

Он помолчал немного, потом положил мне руку на плечо и крепко сжал пальцы.

— Молодец, сын. Я горжусь тобой.

Я отучился в ВИИЯ три года, сдавая сессии на одни пятерки. А потом отец умер, и я понял, что чувствует автогонщик, болид которого заносит на крутом повороте. Я начал пить — поначалу обманывая себя тем странным ощущением нереальности происходящего, которое наступает после определенной дозы спиртного, а потом уже просто потому, что так было легче. Разумеется, рано или поздно оскорбленная реальность должна была напомнить о себе. На торжественном вечере по случаю празднования 23 февраля я, выражаясь суконным языком комсомольских характеристик, «запятнал высокое звание учащегося ВИИЯ аморальным и антиобщественным поведением», или, проще говоря, устроил пьяную драку с битьем физиономий и зеркал. Не могу сказать, что помню этот знаменательный вечер в деталях, но точно знаю, что Данька Шахматов, которому я свернул челюсть прямо на глазах у нашего замдекана, позволил себе мерзко пошутить насчет «капитанского сынка, чей отец чистил сапоги Фиделю». Возможно, будь на месте Даньки кто-то другой, дело обошлось бы строгим выговором по комсомольской линии, но Шахматов-старший был крупной шишкой в МИДе, фаворитом самого Козырева. В итоге с четвертого курса ВИИЯ я загремел прямиком в учебку погранвойск в Приаргунск.

Когда я вернулся из армии, мир вокруг изменился. Да и я сам изменился тоже — у меня уже не было желания доказывать кому-то, что я лучше других. Может быть, потому, что единственный человек, чье мнение было для меня важно, умер.

Мне казалось, что я живу, но на самом деле я просто плыл по течению. Течение вертело меня, как соломинку, и в конце концов вынесло туда, откуда и начинается эта история, — в однокомнатную квартиру на юго-восточной окраине Москвы.

Как пел когда-то «Наутилус Помпилиус» — в комнату с белым потолком, с правом на надежду, в комнату с видом на огни, с верою в любовь.

Хотя с последним как раз у меня были проблемы.

Глава вторая

1515 год

То был год золотых надежд, великих ожиданий, дерзких замыслов.

В тот год каравелла Педро де Сантильяны, удачливого завоевателя богатых земель к западу от Дарьена, обогнула поросший густыми тропическими зарослями мыс и вошла в безымянную бухту с белоснежными песчаными берегами. Навстречу морякам Сантильяны из зарослей вышел, пошатываясь, исхудавший и оборванный человек, в котором командир экспедиции не без труда признал своего земляка из Андалусии Энрике Хименеса. Два года назад Хименес завербовался в отряд, отправлявшийся на поиски источника вечной молодости у берегов сказочной Флориды. Отряд этот назад не вернулся, и Хименеса, как и всех его товарищей, считали погибшим. Но он был жив, хотя весь дрожал от жестокой тропической лихорадки, а тело его покрывали странные татуировки и ужасные шрамы.

Рассказ Хименеса поразил испанцев. По его словам, за зеленой стеной непроходимой сельвы прятались огромные города, построенные из белого камня. В этих городах жили индейцы, искусно обрабатывавшие золото, бирюзу и нефрит. Они были весьма воинственны и жестоки и постоянно вели войны, во время которых стремились захватить как можно больше пленных. Пленников приносили в жертву на вершинах величественных пирамид, вырывая им сердца.

Хименес прожил среди этих индейцев почти два года. Остальные его спутники погибли в боях с индейскими воинами, сраженные коварным оружием — отравленными шипами, которыми туземцы стреляли из духовых трубок, или были заколоты каменными ножами на залитых кровью алтарях. Хименесу же повезло: его посчитали избранником богов и оставили в живых. Его, как раба, держали при одном из языческих храмов, время от времени пускали ему кровь из жил и с ног до головы изукрасили варварскими татуировками. В конце концов ему удалось бежать с помощью одного из младших жрецов, с которым он подружился.

У Сантильяны было недостаточно людей, чтобы предпринять рейд сквозь джунгли. Но он продолжал двигаться вдоль побережья на север и в ста лигах от того места, где встретил Хименеса, увидел стоявший на холме город с белыми каменными стенами. Туземцы, обитавшие в жалких лачугах на берегу, называли его Тулум.

Сантильяна привез на Кубу поразительные известия. Оказывается, не все обитатели Индий, как тогда называли Новый Свет, были простодушными дикарями, единственное богатство которых составляли морские раковины и перья тропических птиц. В глубине континента лежали богатые страны, населенные народом, умевшим строить укрепленные города и обрабатывать золото и серебро. И золота и серебра, если верить Хименесу, там было больше, чем в казне испанского короля.

Когда двадцать три года тому назад генуэзец Колон [1] открыл новые земли на краю Моря-Океана, толпы искателей приключений ринулись туда в надежде на быстрое обогащение. Но на Эспаньоле и Кубе золота было совсем мало, и по-настоящему разбогатеть там сумели лишь те идальго, которые не гнушались добывать деньги из земли. Плантации сахарного тростника приносили неплохой доход, а издержки на содержание рабочей силы были крайне малы: туземцев, не имевших понятия о деньгах, заставляли гнуть спину просто за еду, а при малейшем неподчинении травили собаками. Меньше, чем за двадцать лет коренные обитатели райских островов вымерли от болезней и непосильного труда, и на плантации пришлось завозить рабов с западного берега Африки. Шли годы, а на открытых Колоном землях богатели только плантаторы и торговцы «черным деревом», как называли африканских невольников. Тем же храбрецам, кто презирал работорговлю и стремился добыть себе славу и богатство мечом, а не кнутом надсмотрщика, Индии предлагали незавидный удел — годы битв и лишений, бессмысленные сражения за бедные индейские деревушки, непременную спутницу жизни в тропических лесах — малярию, мучительную смерть от смазанного ядом туземного дротика или укуса змеи. Наградой же самым стойким чаще всего оказывалась пара горстей золотого песка или несколько уродливых медных фигурок, украшавших самую богатую хижину в индейской деревне.

И в каждом новом селении старейшины, которых с пристрастием допрашивали испанцы, рассказывали о том, что по-настоящему богатые земли лежат еще дальше — к востоку, западу, югу или северу. И уж там-то белые люди непременно отыщут несметные сокровища…