Золото и кокаин

Правда, одна из таких экспедиций, предпринятая младшим братом Франсиско Писарро, Гонсало, привела к открытию великой реки Амазонки. Но золотой город не удалось отыскать никому.

С тех пор прошло пять веков, но страну сказочных сокровищ ищут в дебрях Южной Америки до сих пор. Время от времени по телевизору или в газетах сообщают о смельчаках, бросающих вызов джунглям, о найденных в архивах средневековых рукописях, описывающих дорогу к пропавшему золоту инков, о развалинах, которые принимают за руины таинственного города Пайтити…

Пайтити — так звучит имя золотого города на языке инков. Но испанцы дали ему другое название, под которым его и знают сейчас во всем мире.

Они назвали его Эльдорадо.

— Почему Эльдорадо? — спросил я.

Отец вытряхнул из пачки «Космоса» сигарету, щелкнул зажигалкой и закурил.

— По-испански El Dorado означает просто «Золотой» — это существительное мужского рода. Была такая легенда о Золотом человеке, правителе индейской страны, который с ног до головы был покрыт золотом. А потом, когда начались поиски пропавших сокровищ инков, две легенды слились в одну, как это часто бывает…

— А ты там был?

— Где, в Эльдорадо? — рассмеялся отец. — Нет, конечно. Но я много слышал о тех местах, где его искали испанцы.

— Расскажи! — потребовал я.

— Это дождевые леса на восточных склонах перуанских Анд, — ответил отец. — Департамент Мадре-де-Дьос. Одно из самых труднодоступных мест на нашей планете. Там до сих пор находят себе убежище партизаны из движения «Sendero Luminoso». Ну-ка, скажи мне, Денис, что это значит по-русски?

— «Светлая дорога», — сказал я немного обиженно.

Мы сидели в гараже, где обычно и проходили наши «мужские беседы», как называла их мама. Мне тогда было лет тринадцать, и отец иногда поручал мне кое-какие несложные работы по обслуживанию своей любимой «Волги». В тот вечер мы вымыли автомобиль до блеска и натерли каким-то специальным воском, который отец привез из очередной заграничной командировки.

Когда работа была закончена, отец развернул сверток с бутербродами (мягкий белый хлеб, докторская колбаса, красный лук и нарезанные толстыми кружками розовые помидоры) и разлил из термоса крепкий и очень сладкий чай. Пока мы ели, я, разумеется, пристал к нему с просьбой рассказать что-нибудь про Южную Америку — отец провел там немало лет, работая военным советником на Кубе и в Никарагуа.

Тогда-то я и услышал эту историю.

Не скажу, что это было именно то, что я хотел услышать. Мне гораздо больше нравились истории про бесстрашных сандинистов, сражавшихся с коварными «контрас», за спиной которых маячили зловещие тени профессиональных убийц из ЦРУ. Или про Че Гевару, героически погибшего от рук боливийских рейнджеров при попытке поднять забитых крестьян на революционное восстание. Но в тот раз я ничего такого не дождался. Вместо этого отец поведал мне легенду о Золотом городе, затерянном в глубине южноамериканской сельвы.

Почему он решил рассказать мне именно об этом? Не знаю. Отец не был историком и если интересовался чем-то, относящимся к этой науке, то только военными мемуарами. Возможно, именно поэтому я так четко и запомнил тот наш разговор — просто потому, что он был необычным.

— «Сияющий путь», — поправил отец. — Это часть их лозунга «Марксизм — сияющий путь в будущее».

Я почувствовал себя немного уязвленным. В школе я, как и большинство моих сверстников, учил английский, причем без особого удовольствия. «London is a capital of Great Britain», «To be or no to be: that is the question», скучные передовицы из «Morning Star» — вот, пожалуй, и все, что я вынес из школьных занятий иностранным языком. Другое дело испанский — его преподавала мама у себя в институте, его я знал и любил с детства, читая книжки про мышонка Переса, про ослика Филипа и других смешных и забавных персонажей. Испанский тогда казался мне каким-то тайным языком, придуманным специально для игр и приключений, — на нем можно было вести дневник так, чтобы никто из одноклассников не мог бы его прочесть; на нем можно было ругать учителей, не боясь получить за это двойку по поведению; на нем можно было составлять легенды к картам островов со спрятанными кладами и даже писать записки девочкам, которые мне нравились. Такие записки производили на девочек чрезвычайно сильное впечатление: они читали их, прикрывая локтем от любопытных взглядов подруг, ничего не понимали, но на всякий случай краснели и бросали в мою сторону влажные взгляды. Впрочем, я прекратил пользоваться этим приемом уже в седьмом классе.

— Подумаешь, — сказал я немного обиженно, — дорога, путь… Все равно это одно и то же. Ерунда какая.

— Это не ерунда, дружище Битнер, — с улыбкой процитировал отец свой любимый фильм «Семнадцать мгновений весны», — это совсем даже не ерунда… Особенно в таком деле!

…Спустя пять лет он умер в том же гараже — молодой еще, пятидесятитрехлетний пенсионер. Я заскочил к нему, чтобы занести блинов, которые напекла мама, — поскольку ясно было, что до позднего вечера дома он не появится. Никогда не забуду эту картину: «Волга» с поднятым капотом и распахнутой водительской дверцей, безжалостный свет стоваттной лампочки отражается в идеально чистом лобовом стекле и на до блеска начищенных ботинках отца, нелепо торчащих из салона. Почему-то ботинки эти врезались мне в память особенно четко.

Отец относился к обуви очень бережно. Все его ботинки и туфли всегда находились в идеальном состоянии. Он говорил, что мужчина может ходить даже в лохмотьях и выглядеть при этом элегантно, но грязная обувь тут же выдает в своем хозяине лентяя и неряху. Мама рассказывала, что он был таким всегда, даже когда служил в забытом богом гарнизоне на Дальнем Востоке. Там, собственно, я и появился на свет — в поселке со странным названием Будка недалеко от китайской границы. В день, когда я родился, начались бои с китайцами на острове Даманский, поэтому отец увидел меня только спустя две недели.

Мы дружили с ним. Странно, наверное, звучит — дружить со своим отцом, но он и вправду был для меня хорошим товарищем. Бегал со мной по утрам — три километра каждое утро. Когда я выдыхался, сажал себе на плечи и бежал дальше. Учил меня плавать и нырять. Учил боксу. Потом, когда я подрос, показал, как водить машину и привил любовь к скорости.

Я заканчивал девятый класс, когда отец впервые спросил, куда я собираюсь поступать после школы. Я честно сказал, что не знаю: у меня в голове бродили неопределенные мысли о мореходном училище и театральном институте, но ни то ни другое не казалось стопроцентно верным выбором. Тогда отец сказал, что хочет предложить мне один вариант, но не уверен в моей подготовке. Этим он меня, конечно, поймал: если первоначальным моим порывом было отказаться от его предложения (просто из юношеского духа противоречия), то после таких слов я ощетинился и заявил, что готов поступить куда угодно, кроме, быть может, отряда космонавтов. Тогда отец рассказал мне про институт военных переводчиков, о котором, как он выразился, правду знают только те, кто там учится или преподает.

ВИИЯ, так сокращенно называется институт, — закрытое учебное заведение, куда с улицы не поступишь. Для этого нужны специальные рекомендации, поскольку институт этот является структурой Министерства обороны Советского Союза. Отец объяснил, что с рекомендациями у меня как раз проблем не будет — не зря же я происхожу из семьи потомственных военных, и отец, и дед, и даже прадед — казак-пластун — были профессиональными защитниками Отечества. Но одних рекомендаций недостаточно — требуется еще хорошее знание иностранных языков, куда более глубокое, чем дает средняя советская школа.

Я сказал отцу, что знаю испанский достаточно хорошо, чтобы поступить в институт военных переводчиков. На следующий день он принес мне отпечатанные на машинке с испанским шрифтом листы с экзаменационными заданиями. Нельзя сказать, что они были особенно сложными, но составлены были так хитро, что, отвечая, я наделал массу ошибок.