Левая рука Бога

– Можно долго сидеть в домике и делать вид, что все хорошо. Но однажды снаружи постучит волк.

Цветков трижды стукнул по стене костяшками.

– Он дунет, и ваш домик разлетится на соломинки.

– Да пошел ты со своими сказками, – Сенокосов резко поднялся. – Пользы от вас – ноль, придурки!

– Я не… – начал Лагутенко, но Цветков его оборвал, заговорил горячо, отбросив шутливый тон:

– Олег Геннадьевич, вы ведь понятия не имеете, что там живет, в «Неводе»! Никто из вас там не был. Никто этого не видит, кроме рыбаков. Кроме нас, придурков, туда никто не ныряет. А там бездна, полковник, и у нее нет дна. Нет верха. Ни черта нет. И вот ты стоишь в этой бездне, и она смотрит на тебя, а глаз у нее миллиарды, она пялится на тебя своими черными дырами и ты сам становишься такой дырой, и она смотрит тобой на этот мир. Черные цветы расцветают в темноте, и они делают темноту еще чернее. А потом – как молнии, только они лупят снизу вверх, в темноту, сотни, тысячи молний, и каждая из них бьет из человека. Мы все создаем эту бездну, там все, что придумало человечество за тысячи лет, все образы и идеи, там дышит миф, там ворочаются тени забытых богов. Куда мы лезем со своими позитивисткими мозгами, Олег Геннадьевич? Мы давно разучились верить собственной природе…

– Я скажу медикам, чтобы вам успокоительное назначили, – сказал Сенокосов и вышел.

Цветков швырнул подушку в Лагутенко, тот поймал, с недоумением на нее уставился.

– Слыхал, бесплатно закайфуем.

– Может, не надо было… так? Можно же было объяснить…

– Нет никакой разницы «как», Андрюша, – вздохнул Цветков. – Все равно нас не поймут, мы с тобой ценные подопытные кролики. Я, скажем, вислоухий, а ты ангорский. Кто будет слушать кроликов?

Глава двадцать четвертая

Федя сам не понял, как это произошло в школе. Вчерашние покатушки на Керченском мосту совсем из колеи выбили. Рашид, стервец, подрезал, Федя не удержал машину и пропахал отбойник левым боком. Пришлось срочно пилить в Суджук, а там Армен, гад. Почуял, что наварить сможет, выпотрошил начисто, весь нал выгреб, Федя еще и должен остался. Но Армен потерпит, он знает, скотина жадная, что Веселовский всегда долги отдает. Главное, что папа ничего не просек, Федя загнал тачку в гараж в полпервого, отец уже спал. Машина была как конфетка, Армен свое дело знает.

Утром, конечно, Феде влетело за полуночные разъезды, но это ничего, к папиным взрывам в духе «дармоед, сколько я тебя еще содержать буду» Федя давно привык.

Иногда его подмывало сказать – «сколько надо, столько и будешь», но Федя любил риск, а не самоубийство. Все обошлось, как и всегда, он опять всех объехал, обошел на повороте, а с Рашидом он поквитается на следующих покатушках.

Машка на его вызовы не отвечала, прислала сообщение, что сама доедет до школы, и чтобы «господин Веселовский не трудился ее забирать». Такое с Марией Петровной случалось примерно раз в месяц, это надо было просто переждать, ну, и изобразить символическое раскаяние. Искупить вину в «Медовике», например, клубничным мороженым.

Так что в гимназию Федя явился уже с готовым планом действий, какового и придерживался, пока не увидел Улиту.

Что было дальше, Федя помнил смутно. Мир стал плоским, размытым, как задний фон на снимке, а в фокусе расцветала она. Холодные белые руки, невероятно длинные пальцы, хрупкие плечи, которые хотелось обнять и больше не отпускать. У-ли-та, имя как синяя роза, в центре которой сверкало золотое зерно. Она вела его, как в пляске, за собой, и Федя шел, нет, летел вместе с ней.

Рядом кружились и другие, он с раздражением и злостью смотрел на Артема – вечно этот толстяк путается под ногами, Федя хотел прижать его в углу, объяснить, где его место, унылого дольщика…

Нет, качнула головой Улита, и злость исчезла без следа.

Маша засыпала светоплат сообщениями, потом, кажется, подошла, но он совершенно не помнил, что ей сказал. Мурашки волнами накатывали изнутри, Феде казалось, что он взлетает, как в смотрилищной картине, все с одной стороны полотна, а он – с другой, не с ними. Внутри была лютая, бешеная радость, острое счастье быть рядом с Улитой и еще что-то, чему Федя не помнил названия, наверное, стыд, да, стыд его колол тупой иглой, пока он не посмотрел в Улитины глаза, и стыд исчез.

Феде Веселовскому стало легко и ясно, потому что так и должно быть, он должен быть рядом с Улитой, потому что это правильно.

Он распахнул дверцу машины.

– Садись, ты же на Шестом ряду живешь?

Улита покачала головой.

– Я лучше сама.

– Вот еще, в возке будешь трястись! – воскликнул Федя. Он облизал губы и ласково, легко коснулся ее плеч, подталкивая к сиденью. Сердце взорвалось, ее коса сверкала перед глазами. Улита помедлила и села в машину.

– Сейчас долетим! – Федя запрыгнул за руль, посмотрел на нее дурными, совершенно счастливыми глазами и нажал на газ.

– Обалдеть, – сказала Катя. Она стояла под тенью каштана на газоне и наблюдала за происходящим – как, собственно, и весь остальной гимнасий. Сказать, что все были в потрясении – сильно преуменьшить. В этот понедельник мир перевернулся, и Локотькова страсть как хотела это с кем-нибудь обсудить. Она огляделась вокруг и с удивлением поняла, что ищет Ярцева.

«Вот еще, нужны мне всякие москвичи», – подумала девушка.

Последние две недели они и так слишком много общались, надо перерыв взять.

Лучше забежать на рынок, купить хоть что-нибудь – дома шаром покати, а она на сочинениях три алтына наколотила, и еще два заказа наклевываются. Марфа Александровна это сочинение удачно придумала. Правда, пришлось полночи сидеть, но этого того стоило. Решено, сначала на рынок, купит там заодно и фруктов каких-нибудь, и к Жанке. Она упадет от таких новостей. Ну, и надо бы узнать, как у нее дела, как отличник Мацуев воспринял новость, что скоро станет папой.

«Не гимнасий, а дурдом», – подумала она, выходя из тени. Солнце резануло по глазам, Катя поморщилась и перебежала дорогу. Что-то заставило ее оглянуться уже на той стороне улицы. В окне второго этажа она увидела Машу Шевелеву. Та стояла, не шевелясь, прижалась лицом и ладонями к стеклу.

Что-то жуткое было в ее неподвижности, в белом лице, вокруг которого текли черные волосы. Локотькова поежилась и побежала на остановку, ловить седьмой возок.

Глава двадцать пятая

Аслан сам не понял, как это получилось. День оказался какой-то чумной. Сначала Улита – это было как удар под дых, как удар в челюсть на противоходе во время ногомяча по-сочински. Голова шальная, перед глазами искры летают, ничего не соображаешь. Он только к середине дня очнулся, как-то сумел отстроиться от этого безумия, словно ему на плечи плащ накинули – холодный, шелковый, тяжелый.

Какой плащ? Откуда он этот плащ выдумал? Откуда это чувство холодного, тягучего воздуха под руками?

Его слегка лихорадило, он старался не смотреть на Улиту, в том месте, где она сидела, кружился какой-то невидимый, но сильный водоворот, он ласково, но непреодолимо затягивал каждого, кто подходил близко, и главное, из него не хотелось убегать, хотелось кружиться вокруг нее в хороводе.

«Перегрелся? Отравился? Тогда почему остальные так себя ведут? Обворожила она всех, что ли? Кто, Улита?!»

К концу дня голова прояснилась и работала удивительно четко. Аслан легко разобрался с бесконечными возрастаниями, с которыми мучился последний месяц, чем немало удивил их счетоведа.

– Аслан, у тебя прямо прорыв, – сказал Сергей Матвеевич, сверившись с ответами. Счетовед был человек доисторический, как он сам любил себя называть, и предпочитал преподавать по правилам еще советского образования – а это значило, никаких испытаний с ответами и море разливанное примеров, которые надо было решать, причем желательно на скорость.

– Вообще ни одной ошибки.

– Как-то вдруг пошло, – сказал Аслан.