Глоток воздуха

Пожалуй, я кое-что сейчас предскажу. Когда Старра и Роджер будут лежать рядом, нежно обнимая друг друга, ей шестнадцать, а ему шестьдесят; когда Грейси и Арчи буквально на куски разнесут его пикап, занимаясь любовью на заднем сиденье прямо посреди дороги, ведущей от фермы хоховаров в город; когда Эрвин Мат и Томас Сунн напьются допьяна вместе с фермерами из ашрама и будут петь, плясать и плакать ночь напролет; когда Эмма Бодили и Пирл Аметист, окруженные кошками и магическими хрустальными шарами, внимательно поглядят друг другу в сияющие глаза — в ту самую ночь Нидлес, хозяин здешнего продуктового магазина, придет наконец к Эдне. Ему она не родит ни одного ребенка, зато даст радость. И на улицах Итера расцветут апельсиновые деревья.

ГЛОТОК ВОЗДУХА

Это волшебная сказка. О том, как люди стоят под легким падающим снежком. И что-то светится и слегка дрожит, издавая серебристый звон. Глаза сияют. Голоса поют. Люди смеются и плачут, пожимают друг другу руки, обнимаются. И что-то светится и слегка дрожит. Они живут долго и счастливо. А снег все падает на крыши домов, заметает парки, площади, реку.

Это старая история. Жил-был в далеком королевстве, в своем дворце один добрый король. Но страна его была опутана злыми чарами. И хлеба сгорали на корню, а с деревьев в лесу опадали листья, и все вокруг сохло и погибало.

Это камень. Обыкновенная брусчатка, которой вымощена площадь, раскинувшаяся на склоне холма перед старой крепостью с красноватыми стенами и почти без окон, которая называется дворец Рух. Эту площадь вымостили брусчаткой почти триста лет назад, и с тех пор по этим камням прошло множество ног — босых и обутых, маленьких детских ножек, и подкованных лошадиных копыт, и солдатских сапог; и колеса все катились и катились по этой площади, колеса повозок, тележек, карет, мягкие шины машин, гусеницы танков. И, разумеется, по ней то и дело пробегали собачьи лапы. Площадь, бывало, покрывали и кучки собачьего дерьма, и кровь, но и то и другое вскоре смывала вода, выплеснутая из ведер, или льющаяся из шланга, или упавшая с неба в виде дождя. Говорят, что нельзя полностью смыть с камня кровь, как нельзя и пропитать ею камень; на камнях не остается пятен. Часть брусчатки на нижнем краю площади Рух у входа на ту улицу, что ведет через старый Еврейский квартал к реке, раза два выковыривали, строя из нее баррикады, и некоторые из камней даже обнаружили, что умеют летать, но летали они недолго. Вскоре их вернули на прежнее место или заменили другими. Им, впрочем, это было совершенно безразлично. Человек, в которого попал летящий камень, упал, как камень, рядом с тем камнем, который его убил. А человек, которому прострелили голову, упал рядом, и его кровь залила этот камень, а может, и другой, камням-то все равно. Солдаты смыли кровь убитого, выплескивая воду из ведер, тех самых ведер, из которых пили их лошади. А через некоторое время пошел дождь. Потом выпал снег. Колокола вызванивали время — Рождество, Новый год. Какой-то танк остановился, давя камни своими гусеницами. Можно было подумать, что после такой тяжелой громадины, как танк, след непременно останется, но на брусчатке не осталось ни единой отметины. И только все эти ноги, босые и обутые, сумели за столько веков изменить эти камни, заставили их блестеть, сделали их не то чтобы гладкими, но какими-то более мягкими, что ли, точно кожа или мех животного. Ничем не запятнанный, не имеющий никаких следов, ко всему равнодушный, этот камень действительно приобрел качество вещи, которую сама жизнь очень долго носила, точно одежду. Так что это весьма могущественный камень, и тот, кто на него наступит, может полностью перемениться.

Это правдивая история. Она вошла, открыв дверь ключом, и окликнула:

— Мам? Это я, Фана. — И мать из кухни их большой квартиры крикнула ей:

— Я здесь! — И они обнялись, встретившись в кухонном дверном проеме.

— Идем же, пошли скорей!

— Но куда?

— Сегодня же четверг, мама!

— Ах да, — сказала Брюна Фабр, отступая к плите и совершая неясные жесты, словно защищающие эти кастрюли, посудные полотенца и половники.

— Ты же сама сказала!

— Но сейчас уже почти четыре…

— Мы вполне успеем вернуться к половине седьмого.

— Мне еще столько нужно прочитать — все эти тесты для продвинутых…

— Ты должна пойти, мама! Должна. Ты сама увидишь!

Только каменное сердце способно сопротивляться этим сияющим глазам, этим уговорам, этому уверенному тону…

— Идем же! — снова сказала дочь, и мать, ворча, пошла за ней.

— Только ради тебя, — сказала она уже на лестнице.

А в автобусе еще раз повторила:

— Только ради тебя. Мне это не нужно.

— Почему ты так говоришь?

Брюна ответила ей не сразу; она смотрела в окно автобуса на серый город, обступавший их со всех сторон, на мертвое ноябрьское небо, мелькавшее меж крыш.

— Ну, видишь ли, — начала она, — до того, как убили Казн, моего брата Казимира, я, наверное, могла считать, что настало мое время. Но я тогда была слишком молода. И слишком глупа. А потом они убили Кази…

— По ошибке.

— Нет, не по ошибке. Они охотились на человека, который переводил людей через границу, и упустили его. Так что им осталось только…

— Только арестовать первого попавшегося и сообщить в Центральное управление.

Брюна кивнула.

— Ему тогда было примерно столько лет, сколько тебе сейчас, — сказала она. Автобус остановился, и на этой остановке село сразу очень много народу, люди толпились в проходе. — И с тех пор, вот уже двадцать семь лет, всегда все слишком поздно. Для меня. Сперва я была слишком глупа, а потом стало слишком поздно. Теперь твое время. Я свое упустила.

— Ничего, ты сама увидишь, — сказала Стефана. — И времени еще вполне хватит, чтобы завершить круг.

А это уже История. Солдаты стоят в ряд перед дворцом с красноватыми стенами, в которых почти нет окон; их мушкеты взяты на изготовку. И прямо на солдат идут по камням молодые люди и поют:

И солдаты стреляют из ружей. И после этого молодые люди живут долго и счастливо.

Это биология.

— Да где же все, черт побери?

— Сегодня четверг, — сказал Стефан Фабр и тут же взорвался: — Проклятье! — потому что цифры на экране компьютера опять начали прыгать и мигать. Стефан был в толстом свитере, поверх которого надел еще пальто и шарф, поскольку биологическая лаборатория отапливалась только с помощью переносного обогревателя, и если его включали одновременно с компьютером, то тут же вылетали пробки. — Между прочим, есть программы, благодаря которым это можно сделать за две секунды, — заметил он, с мрачным видом колотя по клавиатуре.

Авелин подошел, глянул на экран и спросил:

— Что это?

— Сравнительный подсчет молекул ДНК. Да я на пальцах мог бы это быстрее сделать!

Авелин, лысый, щеголеватый, бледный, темноглазый мужчина лет сорока, прошелся по лаборатории и нервно заглянул в пухлую папку с отчетами.

— Не могу я руководить университетом, пока все это продолжается! — пробормотал он. — Вообще-то я думал, что ты тоже туда пойдешь.

Фабр ввел в компьютер новые данные и спросил:

— Почему ты так решил?

— Потому что ты идеалист.

— Правда? — Фабр чуть отстранился от компьютера, потянулся, покрутил головой, разминая мышцы, и сказал: — Но я изо всех сил стараюсь не быть идеалистом.

— Реалистом стать нельзя, им нужно родиться. — Его относительно молодой собеседник сел на лабораторный табурет, долго изучал покрытую шрамами и пятнами поверхность рабочего стола и наконец заявил: — Все, все разваливается!

— Ты что, действительно так думаешь?