Посольский город

Другие ариекаи, не принадлежавшие к партии Сурль/Теш-Эчера, громко реагировали на их путаные утверждения. Само присутствие Сурль/Теш-Эчера и его компаньонов вызывало у них волнение или восторг. Испанская Танцовщица, Сурль/Теш-Эчер и другие, напротив, совершенно не принимали критиков во внимание, насколько я могла судить. Группу Сурль/Теш-Эчера мы называли Профессорами.

Сурль/Теш-Эчер раздвигал пределы логики сравнений — птицы не походили на меня, съевшую ту еду, которую мне дали, и это видел любой ариекай.

— Они считают, что он проявляет неуважение, когда говорит, что они похожи, — сказал Хассер. Вид у него был несчастный. Птицы похожи на девочку, которая съела то, что ей дали, снова сказал один из Профессоров.

Произнося это, он заикался, жевал слова, запнулся и начал сначала.

Как-то в начале зимы я зашла в «Галстук» — надо же, всё ещё сюда таскаюсь, отметила я про себя ехидно, — грязный от размокших листьев и влажной пыли, принесённых посетителями с улиц Послограда. Кроме Валдика, никого из сравнений не было. Со мной он чувствовал себя скованно и даже говорил меньше, чем всегда. Я подумала, что, может, у него что-нибудь стряслось в другой, настоящей жизни, о которой я ничего не знала и не хотела знать. Мы сидели и хмуро молчали.

Выпив кофе, я уже собралась уходить, как вдруг вместе вошли Шанита и Дариус. Она была молчаливым сравнением, и я подозревала, что она меня побаивается; он был искренен и наивен, не очень умён. Оба вполне мило поздоровались со мной.

— А зачем сюда приходил Скайл? — спросил Дариус, когда мы сели. Я отметила неподвижность и молчание Валдика.

— Скайл? — переспросила я.

— Он снова приходил сюда, недавно, — сказал Дариус. — Здесь был один Хозяин. Очень странно себя вёл. Не Хозяин, твой муж. Ходил по залу и раскладывал мелкие… — Он написал слово пальцем в воздухе. — Мелкие гайки и болтики. Не хотел объяснить зачем.

— Снова? Он здесь уже бывал?

Оказалось, что он заходил сюда как-то поздно вечером, когда я уже ушла, зато остались трое Хозяев. Сам Дариус его не видел, но Хассер видел и рассказал ему. Скайл был странно одет тогда, во всё одного цвета. Шанита, услышав эту историю, кивнула. Скайл, сказала она, пока Валдик молчал, раскладывал тогда те же самые предметы, что и в прошлый раз.

— Что он хочет этим сказать? — спросил Дариус.

— Не знаю, — ответила я. Я говорила очень осторожно.

Судя по неподвижности Валдика, я догадалась, что он, как и я, тоже догадался, что это могло означать. Совершая эти непонятные, но запоминающиеся действия, Скайл хотел привлечь к себе внимание. Хотел сделать себя пригодным для размышлений, наводящим на мысли. Стать сравнением.

«И что, чёрт его побери, он думает, это может значить? — подумала я, но тут же поправилась: — Какая разница».

Корвид опустил нас в глубине города, в потрясающий дом, комнаты которого походили на катакомбы, вырытые в коже, альковы, полные внутренних органов, пришитых к своим местам.

Зал наполняли сплетающиеся каденции Языка. Я ещё ни разу не видела столько молоди, едва проснувшейся для третьего возраста и Языка. Они не отличались от родителей ни ростом, ни размером, но были детьми, это было видно и по цвету их животов, и по их привычке покачиваться из стороны в сторону. Они жадно наблюдали за тем, как лжецы пытались лгать.

Пределом возможностей конкурсантов в основном было молчание, их попытки сказать какую-нибудь неправду терпели поражение. Со мной были Валдик, Хассер и ещё несколько человек, уж не знаю, как отобранные среди наших завсегдатаев. Нас сопровождали АрнОльд. Вообще они пришли туда выступать, и явно досадовали на то, что на них взвалили ещё и обязанности чичероне. Хозяева называли их правильно: Арн/Ольд.

Скайл пошёл со мной. Он беседовал, для пробы, с моими товарищами-сравнениями. Давненько он уже не наблюдал Язык в его собственном доме; моя затея была ради него: он знал это и из благодарности вёл себя скромно. Та близость, которая ещё сохранялась меж нами во время первого праздника, испарилась, и, наверное, мой подарок его удивил. Слухи о его попытках сделаться частью Языка до меня больше не доходили. Я не спрашивала его ни о чём.

Раньше выступали люди. Теперь говорил Хозяин, лжец-спортсмен, один из Профессоров, как я заметила.

До появления людей мы были… и он умолк. Один из его товарищей продолжил. До появления людей мы не так много говорили о некоторых вещах. Аудитория всколыхнулась. За ним вступил другой. До появления людей мы не так много говорили…

Я уже видела достаточно, чтобы знать, как работал этот трюк, совместная псевдоложь: говорящий повторял предложение предыдущего, в конце переходя на едва различимый шёпот. «О некоторых вещах» было сказано, но так тихо, что зрители не слышали. Шоу, трюкачество, развлечение для толпы, и толпа развлекалась вовсю.

АрнОльд напряглись и вместе сказали: Сурль/Теш-Эчер.

Улей. Он качался. Его дающее крыло ходило кругами, веерное было раскрыто. Он ступил на площадку для вранья.

У ариекаев было два главных вида лжи, то есть у тех из них, кто вообще мог лгать. Один заключался в том, чтобы говорить медленно. Они пытались скрыть ту часть предложения, которая содержала неправду — затея почти невозможная, ложь, даже невысказанная, замаскированная, действовала на их мозги как аллерген. Приготовившись умственно, не важно, с успехом или без, они притворялись перед самими собой, что забывают. И произносили ложь с определённой скоростью, подчиняя слова ритму, выговаривая их по отдельности, через такие промежутки времени, чтобы каждое слово казалось независимым и значило только то, что оно значило; и в то же время достаточно быстро и ритмично для того, чтобы для слушателей они сложились в одно тягучее предложение, воспринимаемое, однако, как целостное и содержащее к тому же неправду. Все успешные лжецы, виденные мною до сих пор, лгали медленно.

Существовала и другая техника. Более грубая и запоминающаяся, а также более сложная. Говорящий должен был отказаться, даже в уме, от значений всех произносимых им слов и просто проговаривать все необходимые звуки. Усилием воли вырывать из себя утверждение. Это было скоростное враньё: говорящий выпаливал кучу звуков раньше, чем их общий смысл лишал его возможности их помыслить.

Сурль/Теш-Эчер открыл рты.

До появления людей, выдал он раздражительным стаккато, мы не говорили.

Настала долгая пауза. И вдруг толпа вздрогнула и заорала.

Вот когда я пожалела, что совсем не понимаю ариекайского языка жестов. Сурль/Теш-Эчер, наверное, торжествовал, а может, терпеливо ждал или ничего не чувствовал. Он не шептал беззвучно правду в конце; не отстукивал, подобно метроному, слово за словом, рубя на куски заранее составленное предложение. То, что он сказал, было ложью чистой воды.

Аудитория бушевала. И я вместе с ней.

Просыпаясь в третьем возрасте, Хозяева уже в совершенстве владели Языком, его продуцирование было прямой функцией их сознания.

— Миллионы лет назад умение отличать правду от неправды давало, вероятно, некое адаптивное преимущество, — сказал мне Скайл, когда мы с ним в последний раз теоретизировали по поводу этой истории. — Естественный отбор отдавал предпочтение мозгам, которые не могли лгать.

— Эволюция, основанная на доверии, — начала было я.

— Доверие тут ни при чём, — перебил он. — Случай, борьба, неудача, выживание, дарвинистский хаос инстинктивной грамматики, преимущества животного с большим мозгом в жестокой окружающей среде, отбор по характеристикам создали расу исключительных правдолюбцев. — Этот Язык чудесен, — сказал тогда Скайл. Помню, мне даже противно стало. Поразительно, как ариекаям вообще удалось уцелеть, учитывая основные функции Языка. Решив, что Скайл, наверное, тоже имел в виду именно это, я согласилась.