Дитя Ковчега

– Лежалый товар, – сетует Роз.

– Такова уж история, – улыбается Джош. – Ничего не поделаешь. – Он уже предвкушает трехлетний курс о сотворении мира. [80]

– Пять евро, и по рукам, – предлагает Роз.

Сошлись на семи с половиной.

– Ничего, если я его приглашу на барбекю? – спрашивает Норман, высовывая голову из-за двери в кухню.

– Кого пригласишь? – переспрашивает Эбби.

– Нового ветеринара. Его зовут Сам. Сам де Бавиль.

– О-о, француз? – с надеждой роняет Эбби, откладывая воображаемое телеоборудование. Она сможет потренировать сослагательное наклонение.

– По мне, так англичанин чистой воды, – отвечает Норман.

– Ну ладно. Скоро выясним. Пригласи его в субботу – не в эту, в следующую, – решает Эбби.

– И кто придет в следующую субботу? – восклицают Роз и Бланш, захлопывая входную дверь. – Надеемся, не зануда.

– А, Близнецы-Сорванцы вернулись, – кивает Норман.

– Новый ветеринар, – поясняет Эбби. – Приятный мужчина, по словам отца.

Близняшки переглядываются весело и презрительно.

– Возраст? – спрашивают они хором.

– О, от молодого к среднему. Сказал, что родился в день смерти Элвиса Пресли, так что считайте сами. Ездит на «ауди-нюанс». Точнее не скажешь.

Роз и Бланш снова переглядываются, на этот раз оптимистичнее.

– Еще не решили, как будете зарабатывать на жизнь? – интересуется Норман. – Простите, что поднимаю вопрос, но после Банка Яйцеклеток сейчас все носятся с проблемой пенсий. Слово на «П», как теперь выражаются. Мы с матерью – не единственные родители, ломающие голову, на что вы будете жить, когда мы окажемся под шестью футами земли.

– Мы собираемся получить Премию, родив ребенка! – объявляет Роз. – Вот наше слово на «П»!

Норман и Эбби смотрят друг на друга – дескать, помоги нам, Господи; они тоже слышали о премии по новостям.

– Вместе с двадцатью миллионами других охотников за головами, – вздыхает Норман в расстройстве. Эта премия – огромная ошибка правительства, тут Норман с Эбби согласны. Премия лишь зажжет надежду, а в результате – только лихорадочное спаривание, распространение венерических заболеваний и разбитые юные сердца.

– А вы не думали о чем-нибудь попрактичнее? – вздыхает Эбби. – Так, на случай, если не станете первыми девушками в Великобритании, забеременевшими после Миллениума естественным путем?

– Вообще-то да, – бросает Роз. – Мы будем изучать семейное древо Ядров.

Они с сестрой сваливают на стол в коридоре сумочки и помятый пакет. Наружу сыплются ключи, пачки сигарет и жвачка.

– Это часть нашего генеалогического модуля, – поясняет Бланш.

– Модуля? – переспрашивает Норман. – Как космического?

– Это учебный жаргон, Норман, – поясняет Эбби.

– Доктор Бугров считает, что, по мере вымирания британской нации, рынок семейных древ станет очередным золотым дном. И мы хотим этим заняться. Для начала сделаем такую схему, древо Ядров.

– Попросите Императрицу помочь, – предлагает Эбби. – Она считает, что ее дочь, возможно, наша пра-пра-пра-кто-то. А та в свое время была знаменитым кулинаром.

Близнецы синхронно стонут.

– Нет, спасибо, – отрезает Роз.

– В любом случае, – добавляет Бланш, – устные свидетельства не в счет.

– Тем более, устные свидетельства призрака, – сухо добавляет Роз.

– Точно, – соглашается Бланш. – Нужны письменные доказательства. Как это называется, эмпирические.

– Мы достали тандерспитскую метрическую книгу, – провозглашает Роз, вытащив том из мятого пакета и взмахнув им перед родителями.

– Мы ею воспользуемся, – поясняет Бланш.

– Чтобы сделать схему, – продолжает Роз, – кто с кем женился.

– На ком, – поправляет Эбби, сгребая вещи девочек обратно в сумки. – Не с кем, – поясняет она, – а на ком.

– По ком звонит колокол, – встревает Норман, подмигивая Эбби.

– Прости? – хором переспрашивают близнецы.

– Эрнест Хемингуэй, – бросает Норман, шлепая Эбби по заднице. – Ваша мама – первый сорт. Не спрашивайте никогда, по ком звонит колокол: он звонит по ней. [81]

Близняшки стонут в унисон и кривятся, будто их сейчас стошнит.

– А теперь – к серьезным материям, – объявляет Норман, располагая пузо над ремнем и покачиваясь на каблуках. – Никто из вас троих, красотки, не заныкал ручную газонокосилку? Потому что, если у вас это вылетело из коллективной памяти, на следующей неделе – Фестиваль Чертополоха. Нет мира нечестивым! [82]

Глава 14

Происхождение видов

Нет мира, неизменно утверждал Пастор Фелпс, тем, кто чист сердцем. Стоял 1859-й, год, когда вышла книга Чарлза Дарвина «Происхождение видов», – дата, ознаменовавшая начало меланхолии и сумасшествия многих теологов, включая Пастора Фелпса.

Сначала мы с ним смеялись. Мысль о том, что мы произошли от обезьян, не нова, сообщил мне Пастор, но в первый раз высказывается с такой якобы авторитетностью. И лишь когда мой приемный отец осознал степень, в коей доселе здравые люди серьезно восприняли идеи ученого, возмущение его стало нешуточным. Он не единственный полагал, что богохульная книга – последняя соломинка в долгом и грубом артиллерийском обстреле слова Божьего этим великим пугалом, невидимым орудием разрушения – наукой. Весь христианский мир – или та часть, кою представляли мы с Пастором Фелпсом, то есть простое смиренное духовенство земли нашей – еще не отошел от утомительных баталий с геологами из-за окаменелостей, но мы восстали снова – кирпичики в огромной стене веры, что объединяла всех нас.

В церкви наступили горячие времена, и каждый день, включая Шариковую пятницу, Пастор отправлялся в Джадлоу купить «Громовержец», чтобы быть в курсе развития Великих Дебатов. Он не остался пассивным участником. В те дни его проповеди были переполнены силой и страстностью, каких я никогда не видел прежде, и, благодаря этим яростным речам с кафедры, Чарлз Дарвин – доселе никому неизвестный в Тандер-Спите – стал объектом такого общественного порицания в деревне, и даже чучело в Ночь костров изображало Дарвина вместо Гая Фокса. [83] Вскоре после публикации Пастор Фелпс появился в церкви, размахивая экземпляром позорной книги, которую разорвал на проповеди, страницу за страницей. Если бы прихожанам разрешалось бурно радоваться в Доме Господнем, они бы возликовали, а так они тихо улыбались, позволив своим лицам просто и одобрительно светиться в поддержку Пастора Фелпса, пока страницы, кружась, опускались на пол.

– Вот мое послание всем еретикам, – предупредил отец. – Ибо тот, кто смеет бросать вызов слову Божьему, приведенному в Бытие, будет объявлен поклонником самого Дьявола и наказан соответствующе!

Паства начала обожать подобные сцены – один доктор Лысухинг после них явно беспокоился и качал головой.

– Боюсь, у него опухоль мозга, – признался он мне. – Он воспринимает эти споры об эволюции слишком серьезно.

Я не согласился. Все-таки отца я знал. Пастор был человек убеждений, и я любил его за это. Вдобавок я понимал, что он прав, и сам страстно разделял его взгляды. Из всех книг Библии, именно Бытие всегда было ближе всего моему сердцу, и я всей душою чувствовал его истинность. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною! А потом появился человек! Я считал, это невозможно отрицать, и наука пусть хоть повесится.

– Думаю, время покажет, доктор Лысухинг, что это у мистера Дарвина – и некоторых слоев общества – опухоль мозга, – заявил я. – Лет пять – и, уверяю вас, это нелепое безумие утихнет, и кризис, который мы переживаем, окажется лишь кратким периодом заблуждений и модных причуд.

Доктор Лысухинг пожал плечами, выпустил дым из своей омерзительной трубки и ответил – будь, что будет, – а я улыбнулся сам себе, гордый отцовской стойкостью. Ибо дискуссия над «Происхождением видов» весьма счастливо объединила нашу маленькую семью из двух человек, и одни из лучших моих воспоминаний об отце до его безумия относятся к тому самому году, когда мы вместе часами изучали нечестивый труд Дарвина при свете свечи в кухне и выстланный камнем пол блестел от соли. Мы читали, и наше беспокойство о том, что автор еретик, росло.