Бетагемот

— Я вам на хрен не нужен, — скрежещет Бханде­ри. — Все забыл.

— Вспомнишь.

Должен вспомнить!

— Ты не знаешь... ничего не знаешь про... нас.

— Немножко знаю.

— Нет.

— Я знавала одного... вроде тебя. Он вернулся.

Это почти ложь.

— Отпусти меня. Пожалуйста.

— Потом. Обещаю.

Она оправдывает себя на ходу и ни на минуту себе не верит

Лени помогает не только себе, но и ему. Оказывает ему услугу. Спасает от образа жизни, неизбежно ведущего к смерти. Гиперосмос, синдром слизистого имплантата, отказ механики. Рифтеры — чудо биоинженерии. Благо­даря несравненному устройству гидрокостюмов они мо­гут даже гадить на природе — но для разгерметизации вне атмосферы подводная кожа предназначена не была. А отуземившиеся то и дело снимают маски под водой, впускают через рот сырой океан. И он разъедает и загряз­няет внутренний раствор, защищающий их от давления. Если проделывать это достаточно часто, рано или поздно что-нибудь испортится.

«Я спасаю тебе жизнь», — думает она, не желая про­износить этого вслух.

«Хочет он того или нет», — отвечает из памяти Алике.

— Свет! — хрипит Бхандери.

В темноте перед ним проступают отблески, уродуют идеальную черноту мерцающими язвами. Бхандери ря­дом с Кларк напрягается, но не убегает. Она уверена, что он выдержит — всего две недели назад она застала его в головном узле, а чтобы попасть туда, ему пришлось вытерпеть более яркие небеса. Не мог же он за столь ко­роткий срок так далеко уйти?

Или тут другое — не ровный ход, а резкий скачок? Может быть, его беспокоит вовсе не свет, а то, о чем свет ему теперь напоминает?

«Бабах! Взрыв».

Призрачные пальцы легонько постукивают по имплантатам Кларк. Кто-то впереди прощупывает их со­наром. Она берет Бхандери под руку, держит деликатно, но твердо.

— Рама, кто-то...

— ...Чарли, — жужжит Бхандери.

Перед ними всплывает Гарсиа в янтарном сиянии, омывающем его со спины и превращающем в привиде­ние.

— Твою мать, ты его нашла! Рама, ты тут?

— Клиент...

— Он меня вспомнил! Охрененно рад тебя видеть, дружище. Я думал, ты уже покинул сей бренный мир.

— Пытался. Она меня не пускает.

— Да, мы все извиняемся, но твоя помощь очень нуж­на. Только ты не напрягайся, чувак. У нас получится. — Он оборачивается к Кларк. — Что нам понадобится?

— Медотсек готов?

— Одна сфера загерметизирована. Вторую оставили на случай, если кто сломает руку.

— Хорошо. Свет придется выключить — во всяком случае, на первое время. Даже наружное освещение.

— Легко.

— ...Чарли... — щелкает Бхандери.

— Я тут, дружище.

— ...будешь моим техником?

— Не знаю. Могу, наверное. Тебе нужен техник?

Маска Бхандери поворачивается к Кларк. В его манере

держаться что-то резко изменилось.

— Отпусти меня.

На этот раз она подчиняется.

— Сколько я не бывал внутри? — спрашивает он.

— Думаю, недели две. Самое большее, три.

По меркам рифтеров, это хирургически точная оценка.

— Могут быть... трудности, — говорит им Бханде­ри. — Реадаптация. Не знаю, смогу ли я... не знаю, в ка­кой степени я смогу вернуться.

— Мы понимаем. — жужжит Кларк. — Только...

— Заткнись. Слушай. — Бхандери дергает головой — движение рептилии, уже знакомое Кларк. — Мне пона­добится... толчок. Помощь в начале. Ацетилхолин. Еще... тирозингидроксилаза. Пикротоксин. Если я развалюсь. Если начну разваливаться, вам придется мне это ввести. Поняли?

Она повторяет:

— Ацетилхолин, пикротоксин, тиро... м-м...

— Тирозингидроксилаза. Запомни.

— Какие дозы? — спрашивает Гарсиа, — и как вво­дить?

— Я не... черт, забыл. Посмотри в медбазе. Макси­мально рекомендованная доза для всего, кроме гидрокси... лазы. Ее вдвое больше, наверное. Думаю, так.

Гарсиа кивает.

— Еще что-нибудь?

— О да, — жужжит Бхандери. — Будем надеяться, я вспомню, что вообще...

У Элис Джовелланос были свои представления о том, как надо извиняться.

«Ахилл, — начала она, — ты иногда такой кретин, что поверить невозможно!»

Он не сделал распечатки. Не нуждался в этом. Он был правонарушителем, затылочные участки коры постоянно работают в ускоренном режиме, способности к сопостав­лению и поиску закономерностей, словно у аутиста. Он один раз прокрутил ее письмо, посмотрел, как оно ухо­дит за край экрана, и с тех пор перечитывал сотню раз в воспоминаниях — не забыв ни единого пикселя.

А сейчас он сидел, застыв, как камень, и ждал ее. Ночные огни Садбери бросали размытые пятна света на стены его номера. Слишком многое просматривается с ближайших зданий, отметил Ахилл. Надо будет к ее при­ходу затемнить окна.

«Ты прекрасно знаешь, чем я рисковала, когда вчера тебе призналась, — диктовала программе Элис. — И ты знаешь, чем я рискую, отправляя тебе письмо, — оно автоматически удалится, но наши уроды могут просканировать что угодно, если захотят. И это часть проблемы, вот почему я вообще решилась тебе помочь...

Я слышала, как ты говорил о доверии и предательстве, и может, в некоторых твоих словах больше истины, чем мне хотелось бы. Но разве ты не понимаешь, что спра­шивать тебя заранее не было никакого толку? Пока на сцене Трип, ты не можешь дать ответа сам. Ты наста­иваешь, что тут я ошибаюсь, талдычишь о судьбоносных решениях, которые принимаешь, о тысячах переменных, которыми жонглируешь, но, Ахилл, дорогой мой, кто тебе сказал, что свободная воля — это всего лишь какой-то сложный алгоритм?

Я знаю, что ты не хочешь терять объективности. Но разве порядочный честный человек — не страж самому себе, ты об этом не думал? Может, совсем и необязательно позволять им превращать себя в большой условный реф­лекс. Просто ты сам хочешь этого, ведь потом ты ни за что не несешь ответственности. Так легко, когда не надо принимать решений самому. Это почти как наркотик. Мо­жет, ты на него подсел, а сейчас у тебя синдром отмены».

Она так в него верила. И верила до сих пор: собира­лась прийти сюда, ни о чем не подозревая. Номер с за­щитой от наблюдения обходится не дешево, но старший правонарушитель свободно мог позволить себе категорию «суперприватность». Система охраны в этом здании не­проницаема, беспощадна и начисто лишена долговремен­ной памяти. После ухода посетителя о нем не остается никаких записей.

«В общем, то, что они украли, мы вернули. И я хочу тебе рассказать, что конкретно мы сделали, потому как невежество порождает страх, и все такое. Сам знаешь. Ты в курсе насчет рецепторов Минского в лобных до­лях и что нейротрансмиттеры вины привязаны к ним, а ты воспринимаешь это как угрызения совести. Корпы создали Трип так: они вырезали из паразитов парочку генов, отвечающих за изменение поведения, и подпра­вили их: чем более виноватым ты себя чувствуешь, тем больше Трипа закачивается тебе в мозг. Он связывается с нейротрансмиттерами, которые в результате изменяют конформацию и фактически забивают двигательные пути, а у тебя наступает паралич.

В общем, Спартак — это аналог вины. Он взаимо­действует с теми же участками, что и Трип, но конформация у него немного другая, поэтому Спартак забивает рецепторы Минского, но больше не делает практически ничего. К тому же он распадается медленнее, чем обыч­ные трансмиттеры вины, достигает более высокой кон­центрации в мозгу и в конце концов подавляет активные центры простым количеством».

Он вспомнил, как щепки старинного деревянного пола рвали ему лицо. Вспомнил, как лежал в темноте, привя­занный к опрокинувшемуся на бок стулу, а голос Кена Лабина спрашивал где-то рядом:

— Как насчет побочных эффектов? Естественного чувства вины, например?

В тот миг связанный, окровавленный Ахилл Дежарден увидел свою судьбу.

Спартак не удовлетворился тем, что разомкнул выко­ванные Трипом цепи. В этом случае еще была бы надеж­да. Он бы вернулся к старому доброму стыду, который и контролировал бы его наклонности. Остался бы непол­ноценным, но ведь таким он всегда был. А вот оставлять его душу без надсмотрщика было нельзя. Он бы спра­вился — даже вне работы, даже если б ему предъявили обвинения. Справился бы.