Храни тебя бог, Ланселот!

Подросток вошел, присел у постели Ланселота на чурбак-стул, поглядел на рыцаря и, улыбаясь, ждал, что тот ему скажет.

— Послушай, молодец… Вчера либо позавчера было тут великое сражение, так?

Парнишка подивился его словам.

— Никакого сражения здесь не бывало.

— Ну, не здесь, может, а где подале…

— И подале не было. А вот битва была знатная, потому на Драконий замок напали. Какой-то лихой парень, Дарком зовут его, со своими людьми. А вел их рыцарь один. Его Ланселотом звали.

— Что же с ним сталось?

Паренек поерзал на чурбаке своем.

— Дак вот… не могу тебе про то сказать ничего. Сказывают, он в крепость-то первым ворвался, так порубили небось. Очень ведь долго его искали, ничего не нашли, по чему его б опознали.

— Гм… А скажи, как твое имя?

— Овэйном кличут.

— Скажи мне, Овэйн… битва та где была?

— Хо-хо, — засмеялся паренек и махнул рукой, — отсюда и четырех днях пути. Видно, и ты был там же? Право, не видывал я еще, чтобы так человека исполосовали!

— Я был там. А в каком платье и как я попал сюда?

— Платье? — засмеялся Овэйн. — Да на тебе все изодрано было в прах. Даже по сапогу топором рубанули. А сюда привез тебя конь твой, ты лежал поперек седла, и с обоих вас кровь текла.

— Конь мой… Он сгинул?

Тут откуда-то издалека такой грохот раздался, что, казалось, задрожал дом.

— Какое сгинул! — Овэйн зажал в зубах соломинку и озорно посмеивался, — Когда объявились вы, так и он чуть жив был, но оправился быстро. И ты тоже. Я для тебя косуль да фазанов в лесу подстреливал, чтобы суп тебе доставался покрепче.

— Спасибо, Овэйн. Коли выживу, в долгу не останусь.

— Вот и ладно. А теперь я пойду, ведь если не накормить коня твоего, он же дом разнесет. Эх, что за жеребец! Ну, я потом еще забегу, Ивэйна!

— Не ори, дурень ты! — прикрикнул на него мужской голос, и Овэйн, посмеиваясь, убежал. Вошла девица.

— Послушай, нежная и прекрасная лицом Ивэйна! Кое о чем спрошу я тебя — ответишь ли искренне?

— Я врать не приучена.

— Когда конь мой привез меня к вам?

— Тому уж… — Ивэйна считала по пальцам, — без малого две недели.

Ланселот оторопел.

— Что?!

— Верно. Да ведь, знаешь ли, в каком ты был виде? Двенадцать ран по телу всему и четыре из них, это отец мой сказал, — понимаешь? — четыре смертельных.

— Ивэйна! Приходил ли сюда седой такой человек?

Девица смотрела на него в удивлении.

— Нет. Кроме нас, никого здесь не было.

— А место это, где я сейчас… это владения Дракона?

— Ну что ты! — Ивэйна с улыбкой покачала головой и погладила Ланселота по здоровому плечу, — Этого не бойся! И не растравляй себя! Ох, как же плох ты был, когда приехал! Ничегошеньки себя не помнил и, о господи, — Ивэйна сцепила на груди руки, — днями целыми только на балки потолочные глядел, ресницы даже не шевельнулись ни разу, а уж про какие страсти сказывал! Все только меч да месть…

Ланселот медленно приподнялся на локте.

— Ты говоришь… веки мои не шевельнулись?

— Ну да. Так ведь… вон как тебя отделали. Еще и радоваться надо! Только мизинец на левой руке отрубили.

— Что?! — Ланселот поднес к глазам обвязанную свою руку, — На этой руке моей… только четыре пальца? Будь проклята эта жизнь! Да ведь еще одно такое сраженье, еще одна такая победа, и я уже сам — Дракон! — Он откинулся на набитую свежим сеном подушку и зарылся в нее лицом, — Что же со мною сделали!

— Ланселот…

Рыцарь застыл, потом, забыв, верно, о проколотом копьем плече, приподнялся, оперся на оба локтя.

— Ты… ты знала, знаешь, что я…

— Знаю, — кивнула Ивэйна ласково… — Ночами-то я ведь с тобою сидела. И ты про все рассказал! Ты же не в себе был.

— А остальные…

— Остальных это и не касается! Я так рассудила: вот поправишься и сам скажешь имя свое и звание… Твое это дело. Но уж только никак не мое.

Ланселот протянул левую руку и поманил Ивэйну к себе. И хотя сейчас его оставляли совершенно холодным женские чары, не мог он не заметить красоту и стройность Ивэйны, ее робкую силу.

— Слушай, Ивэйна, внимательно, потому что надо мне о важном спросить тебя. Как желаешь ты меня называть?

— Зачем спрашиваешь? Как сам пожелаешь.

— Будь по-твоему. И еще спросить хочу… Все это время ты смотрела за мной безотлучно?

— Н-ну… иногда ведь и поспать было надо, да только спала совсем немножко. Сама хотела подле тебя быть все время.

— А я-то совсем беспомощный… Кто же убирал меня да обмывал?

Спокойно, безо всякого смущения смотрела Ивэйна на Ланселота.

— Я.

И тебе… не противно было?

— Худо знаешь ты женщин. Если надобно обиходить мужчину, который по нраву пришелся… тогда ничего не трудно.

— Если так, Ивэйна… — И такая волна благодарности и любви подхватила вдруг Ланселота, что достало ему на всю жизнь ее. — Зови-ка сюда всю семью свою!

Ивэйна, опустив голову, вышла и от дверей еще раз оглянулась на улыбавшегося ей Ланселота. Все скоро собрались. Мать молилась, отец ждал спокойно, Овэйн же посмеивался, стоя за ними.

— Хозяин, — заговорил Ланселот, — сейчас мое положение всем незавидно. Но, поверь, я умею владеть мечом да и землю обрабатывать научился, просто так, по своей охоте. Нечего мне предложить тебе, кроме себя самого, моего меча да коня. И еще — люблю дочь твою. Если по мысли тебе это, зови священника, и тогда Ивэйна, — глянул он на нее, — не по имени станет меня называть, а назовет своим мужем.

— Но почему?.. И как же зовут тебя?

— Имя мое… Годревур.

— Ну что ж, господин Годревур, ежели не увезешь отсюда дочь мою, то видом своим и силою ты нам приглянулся, так что в семью я с охотой приму тебя.

— Услышал господь мои молитвы, — прошептала мать.

— Да, он крепко скроен, — весело ухмыльнулся Овэйн.

— Ивэйна, — негромко обратился к девице Ланселот. — Ты-то согласна?

Ивэйна быстро головой кивнула, но не вымолвила ни слова.

— А коли так, — распорядился отец, — ступайте-ка все прочь отсюда, им найдется теперь, о чем говорить.

Все поспешно вышли, кто за священником побежал, кто готовить все к обручению начал.

— Ланселот! — Ивэйна казалась неспокойною. — Почему сказал ты, будто зовут тебя Годревуром?

— Потому, — колебался он, — потому… довольно того, что ты будешь знать: Ланселот я. Другим до того дела нет. А скажи, Ивэйна… что сталось с Драконьим замком?

— Его дотла порушили и подожгли.

— А Дракон?

— Его люди Дарка убили.

— Словом, конец ему. А коли так, прекрасная и нежная ликом Ивэйна, призови-ка ты сюда отца своего да скажи ему: прошу я его освободить меня от бороды этой!

О том, хорошо ли вышла хроника эта или она ничего не стоит, судить не мне. Я сделал, что было по силам моим, и, как говорил уж вначале, одной только истине послужить старался, а не моде, не вкусу. Если сам я не заблуждаюсь, то в хронике сей была одна часть — юные годы Ланселота, — когда истина (справедливость) и вкус совпадали, существовали одновременно; читать эту часть, наверно, было приятней. Я имею в виду тот период, когда Ланселот побеждал бескровно и тем заслужил себе право пойти на настоящую битву. Про те времена, думаю, легче и приятней читать сие писание, чем позднее, когда настала ужасная пора в его жизни — пора крови, мести и сведения счетов. Ибо все это вкус оскорбляет. Это лишь справедливо. Так-то случилось, по разумению моему, так все и было.

Еще в самом начале моей хроники я сказал сразу, что не Ланселот убил Дракона и что с Мерлином, в живом обличье его, он никогда не встречался. Видел же его только в лихорадочном сне, после чего — это так — быстро пошел на поправку, но с ясною головой и спокойным взором он Мерлина не видел ни разу. Потому и не видел, что слишком уж был заносчив, исполнен мести, потому что был слишком прекрасен, и только. Я же понял, что Мерлина увидит лишь тот, кто поостыл и перестрадал, кто сражался, но если и побеждал, то вопрос еще — победил ли. Слишком неуемен и весел был Ланселот, слишком молод, и потому, как ни много слышал о Мерлине, как ни любил его, любил он себя и суть сей могучей идеи так и не понял. Дальше мне рассказывать трудно, и потому я хочу сказать сразу точно и ясно: я беседовал с Мерлином, даже дважды, но встречи эти не к великой радости мне послужили. Ибо означали они также и то: в чем-то я, наверное, меньше, чем Ланселот.