Храни тебя бог, Ланселот!

— За воротами может оказаться яма, господин.

— Ямы нет. Я там побывал, знаю. Разве что вырыли с тех пор… ну, что ж… придется ее заполнить.

— Чем?

— Трупами.

Люди — подумав, быть может, о смерти, но скорее о жизни и представив, как, раненные, они падают в яму, как их сжимают, душат валящиеся сверху тела соратников, — содрогнулись, но, впрочем, на миг оробевшие их сердца тут же укрепились снова.

— Так и будет, — кивнул Дарк, — Иного пути нет. Я пойду первым. Ты же, господин рыцарь, когда тела наши заполнят яму, станешь нашим мстителем!

Ланселот тихо — «нет» — покачал головою и с огромной любовью, совсем иной и неизмеримо более глубокой, чем испытывал когда-либо к Артуру или сэру Галахаду, медленно обвел всех взглядом.

— В том приозерном доме, где породил меня молодой Годревур, жила и в озере утонула по воле Дракона моя мать — Вивиана, как вы мне говорили… И потому, едва ворота будут проломлены, я брошусь на приступ. Не ради мести, Дарк! За справедливость! Запомни, — посмотрел он на Дарка, однако присутствовавшие понимали, что он обращается сейчас ко всем, — запомни крепко: когда услышишь имя Мерлина, не затем смотри, что станется со мною. Шею Дракона пронзить ищи!

Дарк опустил глаза, он не посмел прекословить, но упрямо молчал.

— Да будет так, — прогудели все остальные, — мы налетим словно буря..

— Э, нет, — засмеялся Ланселот, и этот смех его сдул угрюмые мысли, и наполнились все сердца предчувствием радости и победы, — Плохо ведь сказано! Нет, мы не налетим словно буря. А только тогда и налетим, когда грянет буря!

— Только тогда? Почему?

— Потому что тогда нас не будут ждать.

И вот на рассвете мрачного предосеннего дня, когда было еще темно и небо раздирали молнии, а по крышам и окнам колотил дождь, начальник ночной стражи Дракона вошел к погруженному в сон Грозному Властелину.

— Господин мой, — воззвал он дрожащим голосом, — Под крепостью стоит войско.

Спавший с открытыми глазами Дракон даже не шевельнулся на огромном своем ложе.

— Властелин мой! — крикнул начальник стражи. — Великий Властелин! Проснись!

И тут обрушились на ворота первые страшные удары мощных стенобитных бревен. Дракон повернул неподвижное из-за чешуи лицо к потерявшемуся от страха псу своему.

— Я давно уже слышу их, болван! Перчатки, панцирь, кинжал, секиру. — Он слез с ложа, оглядел трепещущих от ужаса, но сейчас только на него одного уповающих подданных и узнал военачальника, который недовольно ворчал, когда он отпускал Ланселота; сейчас на его лице — как только услышал он приказание Дракона — отразился животный страх, ибо он понял: Дракон считает неизбежным, что ворота поддадутся и сражаться им придется вот здесь, во дворе крепости, в ее коридорах и переходах. А в такой тесноте им конец!

— Это ведь ты сказал, помнится мне: «Все одно он не посмеет вернуться»? Видишь, посмел. И стучится в наши ворота.

Ланселот хорошо рассчитал, потому что, когда, несмотря на обложной дождь, все же занялось унылое утро и псы разглядели широким полумесяцем растянувшееся войско, они в панике забегали по стенам, их прикрытые шлемами физиономии то и дело высовывались из-за башенных брустверов. Ланселот наблюдал за медленно проступавшей из сумрака черной крепостью, за передвижениями псов и за теми, что, откатившись назад с гигантским бревном, вдруг с яростным воплем бросались к воротам и обрушивали свой таран на кованые их створы под градом огромных камней, отодвигая в сторону трупы лишь настолько, чтобы не мешали они новому приступу. Раненых уносили назад, их место занимали у мачтовой сосны только те, кого выделили для этого загодя. И Ланселот улыбнулся, это увидя: до сих пор все его приказы выполнялись так, как умеют либо повинующиеся слепо наемники, либо сознательно — во имя победы — подчинившие себя дисциплине люди.

«Если, пробив ворота, они расступятся тотчас, — соображал он, — пожалуй, мы победим». И, глядя на существа эти, из скота обратившиеся в людей, Ланселот полнился радостью. «Ловкий паренек, ловкий паренек, — бормотал он, себя ублажая, любимую присказку Артура, — для коня рожден, для войны рожден, ловкий паренек!»

Он отогнал далекое, милое воспоминание и, успокаивая, положил руку на холку долгогривого коня своего, который предупреждающе и сердито всхрапнул, потому что сзади зазвучала та песня.

Возможно, ее затянули стоявшие позади него люди Дарка, возможно, кто-то другой, но песня ширилась, все более звучная, грозная, и охватывала со всех сторон черную крепость Дракона, и ни ливень, ни рев ветра не могли ее заглушить, а только придавали ей силу, так что после каждого раската грома она взвивалась еще неистовей и победней. Выстроенные полукругом люди, крепко сжимая в руках хлипкое свое оружие, мокрые с головы до ног, стояли и пели во всю силу легких. И Ланселот, хотя и так уж был близко к сыпавшимся из крепости камням, выехал еще вперед, ибо знал, что он, сын утопленной в озере Вивианы, поруганный Ланселот, не вправе — да и не хочет, душа его в том порукой, — заставить умолкнуть этот грозный напев. Поэтому он просто отъехал от певших подале и совсем приблизился к крепости — надобно ему было слышать грохот тарана-сосны. Ланселот прислушивался к ударам ухом воина — прежде не раз доводилось ему угадывать по этому громыханью тот миг, когда рвутся железные оковы ворот и проламываются мощные бревна. Он вслушивался, то вперед, то набок наклоняя голову, его правая рука покоилась — покоилась?! — на бедре, а долгогривый конь замер, насторожив уши; да только, как ни был он вышколен, все же белки его глаз поблескивали, а иногда бил он оземь передним копытом.

— Что, Ланселот, явился?

Ланселот подождал, пока воротобойцы отбегут, набирая силы для нового удара, и, перекрывая боевую песню, ответил, глядя твердо в неподвижные и сейчас глаза перегнувшегося через стену Дракона.

— Явился.

— Вижу, Ланселот, ты умен да и рыцарь отменный. Заставил меня поверить, будто убрался отсюда. Ан нет.

— Ан нет.

— Только все же не слишком умен ты. Ведь что сейчас будет? Ну, разобьете ворота, ворветесь. Старая песенка, Ланселот. Стены мы охраняем. И ворота охраняем тоже. Так что же? Ты здесь умрешь, — показал на ворота Дракон, — И тех всех, — он обвел рукой вокруг, — я уничтожу. Так будет.

— Пусть свершится божья воля.

— Ведь и я в подобных делах стреляный воробей. Одного лишь в толк не возьму… Загромыхало небо, потом стали бить по воротам сосной…

— А ты все еще здесь? Я уж думал, сбежал ты, — поглядел вверх Ланселот.

— Я никогда не отступаю. Мне некуда отступать.

— А коли так, здесь и подохнешь. Вместе с псами твоими. Или они разбегутся?

— Они? — Дракон рассмеялся, — Так они ведь столько черных дел натворили, что до тех пор только и живы, пока здесь жить могут. Слышу я, — указал он на поющее войско, — слышу, у них прорезался голос.

Ланселот вежливо переждал грохот нового удара по воротам, ибо, как и Дракон, хотел, чтобы тот уловил каждое его слово.

— Вот видишь? Ты не сумел заставить их забыть даже эту песню! Мне рассказали, какая меня ожидала бы участь, не смилуйся ты надо мною. Словно жалкий бродячий монах, молил бы о глотке воды, покуда не сгинул. Я, Ланселот!

Громыхали по воротам удары, стонали раненые, молча лежали мертвые. Их тела омывал дождь.

— Ты мне скажи, почему встал за них? Тебе-то какая печаль? Я же вернул тебе свободу!

Ланселот, хотя в лицо ему бил дождь, а говорить мешали и громы небесные и грохот тарана, внимательно следил за воротами; беседа же эта ему явно наскучила.

— Зачем нам уничтожать друг друга? — спросил Дракон.

— Кому это «нам»?

Тебе и мне. Я уважаю тебя, Ланселот. Ты славный воин. Мне жаль тебя.

— Ты, конечно, не знал Вивиану.

Дракон подумал, покачал головой.

— Она жила возле озера. С мужем своим и со мной. Ты утопил ее в озере. А ведь она была хорошая женщина. Те, что стоят здесь, за мной, перед псами твоими падали на четвереньки. Артур бежал от тебя! Сэр Галахад уже был у Мерлина и оттуда бежал.