На планете снов

«Слона вот нет», — смеялась Маруся.

«А жалко», — серьезно огорчился Андрюшка…

Серпаны пошли напрямик, мимо клуба. Накануне ночью был дождь, под ногами чавкала грязь, на солнце блестели лужи.

Сердце никак не отпускало. «Да что ж это? Неужели всерьез? Нет, нет! Просто пора отдохнуть. Спокойнее! Глубже дышать! Какой вкусный здесь воздух…»

— Па, а почему тут мало людей?

— Это тебе не Крещатик. Здесь по улицам не гуляют. Узнаешь хату тети Маруси?

— Вон она…

— Правильно, сынок. Ты, оказывается, все помнишь.

Музыка за спиной резко оборвалась, и стало тихо- тихо, как-то нереально тихо. Где-то вдали лениво залаяла собака. И снова все замерло. Василий остановился и, понизив голос, предложил Андрюше «послушать тишину».

«Как на другой планете. Нет ни грохота машин, ни гомона людских голосов, тишь… и легкий, почти неощутимый ветерок… И все вокруг будто нарисованное… Но все же зря не позвонил я в клинику. Что это со мной?! Ведь всегда звоню, всегда узнаю, как там после операции… А сейчас — боялся, что не все в порядке? Да, именно так, и нечего лицемерить… Как болит сердце…»

Двор Маруси отгорожен от улицы кустами сирени и желтой акации, а от соседей — ничем, если не считать жиденького рядочка небольших камушков, выложенных по краю огорода.

Они вошли во двор, и старый Барсик, выскочив из своей стоящей у сарая будки, нехотя залаял. Цепь не пускала, и он достать Василия не мог, впрочем, старый пес не очень-то этого и хотел, а рычал и лаял просто так, для порядка.

— Ты что, не узнаешь меня, Барсик?

Пес вильнул хвостом, но лаять продолжал, пока Серпан не подошел совсем близко к нему и не погладил.

Барсик сразу умолк и вроде бы даже попытался улыбнуться, вежливо полуоскалив зубы.

Василий с Андрюшей направились к старой-престарой (никто в деревне уже не помнил, когда она построена) хате. Серпан нажал на щеколду…

В сенях темно, под ногами упругость глиняного пола, в воздухе — ни с чем не сравнимый запах старой хаты-мазанки. На ощупь нашли дверь в комнату. Темно.

— Маруся!

Тишина.

В комнате никого. Маленькие окошки за пожелтевшими гардинами, стол, на нем телевизор. Две кровати — одна под окном, а другая у глухой стены. На кровати, что у окна, — черная коробочка динамика, и из него льется тихая песня «Тишина вокруг. Сады не заснут. И любви заря — твоя и моя…». На стенах развешаны рамки с семейными фотографиями, в углу повыше — икона. Настоящая большая сельская печь.

Серпан снял рюкзак (в нем — большая банка селедок пряного посола, Маруся любит такую рыбу, напомнила перед отъездом жена, а в село ее не завозят; батон копченой колбасы, три пустых трехлитровых банки для консервирования). Разделся сам, снял джинсовую курточку с Андрюши. Сели на кровать. «Тишина вокруг. Сады не заснут. И любви заря — твоя и моя…»

Скрипнула дверь в сенях. На пороге — Маруся:

— Ой!.. Это ты, Вася?! Андрюша-то как вырос… Слышу, Барсик заливается. Кто бы это мог быть, думаю? Я на огороде сейчас возилась.

Маруся села к столу и с умилением смотрела на них,

— Я и сама недавно домой пришла. С утра в школе… — Маруся работала там уборщицей. — Ну как в городе? Письмо мое получили?

Не ожидая ответа, встала, засуетилась. На столе появились яйца, сало, огурцы, бутылка домашнего вина.

— Садитесь к столу.

— Ты написала, что крыша прохудилась. Сегодня пособлю…

— Не надо, Вася. Я и сама могу. Да она уже не протекает. Тебе-то в понедельник на работу? Значит, завтра поедете… Ты наливай, наливай. Отдыхайте. Спасибо, что приехали.

Андрей подошел к динамику на кровати. «Красные маки, огни и вокзалы…» Сделал музыку чуть громче, потом взял черную коробочку в руки, и песня сразу оборвалась.

— Ну-у, он только на мягком играет, — степенно пояснила Маруся. — С полгода так. Только на кровати или на теплой печке. Старенький он у меня. Еще мама покупала…

Андрей осторожно положил динамик на место. «Красные маки. Не спится ребятам…».

— А козочки где ваши? — спросил несмело.

— За сараем привязаны. У соседки коза козлят принесла, я их и купила. Маленькие, а такие понятливые. Если б кто-нибудь их поучил немножко, так они такими же умными, как и мы, стали.

Маруся налила вино в рюмки, но Василий не спешил пить. Тихий звон в ушах, и сердце будто стонет.

«Не иначе переутомился. Нужно от всего отрешиться. Просто необходимо расслабиться…» Серпан решительно опрокинул в рот содержимое рюмки.

Маруся тоже выпила. Смотрела на Василия и тихо рассказывала, словно не ему, а кому-то еще:

— Вчера мышь дырку прогрызла. И так высоко. Видишь? — показала пятно на стене возле окна. — Я дыру пластилином замазала. Пластилин не прогрызет, подавится, а то и зубы слипнутся. Противный он, я пробовала…

Скрипнула дверь, и на пороге появилась Явдоха.

— О, да у тебя гости, Маруся?.. С приездом…

В сером мужском пиджаке, в длинной коричневой юбке, в большущих сапогах, старая и сгорбленная, но по-детски непосредственная и радостная. Явдоха засеменила к столу, протянула руку Василию, для Андрюшки нашла в кармане карамельку и уселась на кровать.

— Маруся, включила б ты телевизор. Может, он отдохнул и снова чего-нибудь покажет.

— Да нет, Явдоша, поломалось в нем что-то… — Тем не менее подошла и щелкнула выключателем.

Телевизор молчал.

— А ты в нем не разумеешь? — спросила Явдоха Василия. — Постучал бы, где надобно…

— Он в людях знает, где и что… — пояснила Маржей.

Явдоха почему-то соболезнующе закивала головой, поправила сползающий на лоб платок.

Снова заскрипела дверь, в комнату вошел старик в фуфайке. Многозначительно кашлянув, громко сказал:

— Я — Никодим, во рту дым, а в руке рюмка. Добрый день вам всем. Вижу, к Марусе гости пожаловали, дай, думаю, и я зайду.

Он подошел и опустился на кровать рядом с Явдохой. И сразу за Никодимом на пороге — Семен, сосед Марусин. Поздоровался и присел прямо на пол, у двери.

За Семеном — Иван Чернобай, устроился рядом с Василием, застенчиво ему улыбнувшись. Следом — дебелый и румяный сельский умелец с героической фамилией (Василий забыл, какая точно у него фамилия, помнит только, что очень известная). Затем начали заходить и по двое, и по трое — молодые, и старые, и совсем дети. Всех Василий не знал. Входили и входили.

Мужчины закуривали. Садиться уже было некуда. Многие стояли.

Когда в комнате стало так тесно и накурено, что не продохнуть, кто-то во всеуслышание заявил:

— Ох и мала у Маруси хата. И старая совсем. Давайте-ка мы ей новую поставим!

Василий узнал голос своего тестя, удивился: «И он, оказывается, к Марусе приехал, как будто знал, что и я здесь».

— Почему бы и нет, — поддержал его Чернобай.

— Годится! — обрадовался сельский умелец с героической фамилией. — Идея — сто пудов! А эту хибару сейчас же и развалим, сразу просторней станет!

Комната наполнилась восторженными возгласами.

Все от мала до велика принялись с усердием ломать дом. Глиняные стены сопротивлялись недолго, и вскоре одна из них со стоном облегчения и затаенной благодарности рухнула на землю, подняв облако коричневой пыли. Из помещения никто не выходил, все дружно налегли на соседнюю стену. Вот и она упала. Василий продолжал сидеть за столом. Налил себе еще, теперь уже в стакан.

«Ну почему я не позвонил в клинику? По крайней мере, знал бы, что все было не напрасно. Как сердце болит… Ох, как болит…»

Упала третья стена, но потолок, к удивлению Василия, оставался на месте. Когда глухо рухнула последняя дубовая подпорка, все с облегчением вздохнули и начали выходить во все стороны во двор. А крыша, старая соломенная крыша все еще висела. И только после того, как Василий не спеша встал из-за стола и пошел ко всем остальным во двор, а за ним побежал вприпрыжку Андрюша, в крыше что-то щелкнуло, словно переломилось, и она начала медленно подниматься… Освободилась от печной трубы и повисла в небе над огородом.