Директор департамента

На самом деле, я думаю, у вас не хватит смелости драться не то что с мужчиной, но даже с зайцем…

С пожеланиями успеха в ваших расследованиях и с превеликим уважением к вашему ведомству,

Эрнест Хемингуэй».

«Ах, негодяй», — пробурчал себе под нос Шульц, и его рука энергично застрочила донос. А в это время великий бард Англии Вильям Шекспир подхватил и продолжил мысль Хемингуэя:

Такого кощунства Шульц вынести не мог. Он устремился к выходу и с завидной для его возраста скоростью понесся в направлении штаб-квартиры комиссии по делам иммигрантов.

На Земле его определенно хватил бы инфаркт. В лучшем случае инсульт. К счастью для него, он был на небе.

15

ВСЕОБЩЕЕ БРОЖЕНИЕ умов захватило и Ассоциацию философов. Мудрецы, объединенные в этот уважаемый союз, были почти единодушны в своем осуждении следственной вакханалии, творимой Макслотером.

На одном из общих собраний членов ассоциации слово попросил Аристотель. Он привлек внимание к коварным действиям Вселенского департамента расследований и его директора, засылающего соглядатаев во все райские объединения.

— Тиран, — говорил Аристотель, — должен постараться, чтобы от него ничего не ускользало из того, о чем говорят или чем занимаются его подданные; он должен держать шпионов вроде, например, тех подслушивателей, которых всякий раз подсылал Гиерон туда, где происходило какое-нибудь дружеское собрание или заседание; ибо в страхе перед такого рода людьми подданные отвыкают свободно обмениваться мыслями, а если и станут делать это, то скрыть им. свои речи будет труднее. Тиран должен возбуждать среди своих подданных взаимную вражду и ссоры, вооружать друзей против друзей…

Если бы всесильный Макслотер мог подслушать это нелицеприятное суждение древнего мыслителя о его персоне! Увы, райская техника подслушивания и подглядывания еще не вступила в электронную эпоху, а тайные агенты Макслотера в ассоциацию не проникли.

— Чем честнее человек, — утверждал Цицерон, — тем менее он подозревает других в бесчестности; низкая душа предполагает всегда и самые низкие побуждения у благородных поступков.

С ним полностью соглашался Вольтер.

— Кто не любит свободы и истины, — заявил он, — может быть могущественным человеком, но никогда не будет великим человеком. Нашего почитания заслуживает тот, кто господствует над умами силою правды, а не те, которые насилием делают рабов.

Еще решительнее высказался Спиноза:

— Можно ли выдумать большее зло, чем то, что честных людей отправляют как злодеев в изгнание потому, что они иначе думают и не умеют притворяться?

Великий нидерландский философ с негодованием говорил о лозунге «Человек человеку — черт», вывешенном в зале заседаний комиссии по делам иммигрантов. Спиноза выразил уверенность, что основополагающим моральным принципом общества должен быть «человек человеку — бог».

И как-то само по себе пришло решение, высказанное устами Альберта Эйнштейна:

— Действия тех невежд, которые используют свою силу для террора, направленного против интеллигенции, не должны остаться без отпора.

Тут же составили петицию протеста, в которой ученые без обиняков высказали все, что они думают о Макслотере и возглавляемой им карательной службе.

В тот самый час, когда петиция легла на директорский стол, ее авторы предстали перед жаждущей крови комиссией. Заседание было рекордно коротким: нечего было расследовать. Макслотер удостоверился в явке всех подписавших подрывной документ и передал их инспектору Норману для последующего препровождения из…

Наместником в Ассоциацию философов Макслотер направил Торквемаду. Испанец пытался возражать, ссылаясь на то, что борьба с еретиками помешала ему в свое время получить образование. Возражение признали несерьезным. На всякий случай Торквемаде пожаловали титул академика

16

А ВОТ КАКАЯ СЦЕНА разыгралась однажды в Лиге композиторов. Как-то утром сюда пришли Бах, Бетховен и Моцарт. Они ждали Шопена, чтобы сыграть новый квартет — плод совместного творческого труда.

Ждали долго и безрезультатно. Наконец кто-то догадался позвать администратора лиги, синьора Дорэми.

Три года назад коллегия апостолов командировала в объединение композиторов этого молодого музыканта, поторопившегося попасть на небеса. (Он окончил жизненный путь на Земле в автомобильной катастрофе.) Казалось, что он как нельзя лучше подходит для роли администратора. Энергия и веселый нрав итальянца благотворно сказывались на деятельности лиги, а прошлый опыт работы в качестве директора консерватории научил его ладить с обладателями самых несносных характеров.

В последние дни синьора Дорэми трудно было узнать. От его темперамента не осталось и следа. Улыбка перестала посещать его лицо, ставшее постным, как икона. Весь облик Дорэми говорил за то, что перед вами скорее житель суровой Гренландии, нежели экспансивный итальянец. Он продолжал много работать, запершись в своем кабинете. Каждое утро ангел-письмоносец выносил из здания лиги толстую пачку писем, но никто не знал, кому они адресованы.

Вот и сегодня Дорэми явился перед композиторами этаким воплощением мировой скорби. Он предложил не терять даром времени и сыграть квартет втроем.

— Как же так? — откликнулся Бетховен. — Ведь Фредерика еще нет…

Итальянец на мгновение замешкался, а затем пояснил:

— Боюсь, что вы его не дождетесь.

— Почему же? — удивился Бах.

— Я позволил себе просить его выйти из нашей лиги по собственному желанию.

— Как вы могли так поступить, синьор Рэмидо? — Моцарт был так возмущен, что даже перепутал фамилию администратора. — Мы играли с Фредериком столько лет, даже десятилетий.

— Поверьте, мне было очень трудно на это решиться. Конечно, Шопен великолепный музыкант. Но в наше время этого недостаточно. Первостепенное значение приобретают анкетные данные. А о нем ходили всякие слухи насчет его политических взглядов… У него и в самом деле наблюдались левые тенденции. И даже некоторые названия его произведений, вроде «Революционного этюда»…

На лице итальянца появилось выражение мольбы и притворного раскаяния.

— Вы должны меня понять… Я подумал, что для всех нас будет безопасней не общаться с синьором Шопеном хотя бы первое время, пока идет пересмотр дел иммигрантов…

Пока Дорэми говорил, его слушатели порывались что-то сказать, но когда он замолчал, у них не нашлось слов, а может быть, желания продолжать это тягостное для всех объяснение. Наконец Бетховен растерянно задал вопрос:

— Но как же мы можем играть квартет? Нас только трое…

— У меня есть на примете один пианист, который, без сомнения, украсит любой творческий коллектив, — ответил Дорэми.

— Кто? Лист?

— Нет-нет! Это было бы ужасно. Ведь Лист был другом Шопена!

— Значит, Шуберт? — полуутвердительно спросил Моцарт.

— Ну что вы! За кого вы меня принимаете? — возмутился Дорэми. — Шуберт был другом Листа.

— В таком случае, кого же вы имеете в виду?

Ответ итальянца был настолько неожиданным, что композиторы едва не лишились чувств.

— Во всем раю, — сказал он, — есть только один человек, которого я могу вам рекомендовать. И этот человек — Генри Макслотер.

Увидев, какое ошеломляющее впечатление произвели его слова, итальянец добавил:

— Правда, он играет пока что одним пальцем, но, бесспорно, сумеет задавать тон. А остальное, синьоры-классики, вы возьмете на себя.

С этого дня великие музыканты прошлого перестали собираться. Они предпочитали заниматься индивидуальным творчеством. Совместные выступления и обсуждения новых произведении были отложены до лучших времен.