Оксфордские страсти

– А-а, Стив…

– Ну, Генри, как поживаешь?

– Я слышал, Вайолет жаловалась на меня. Из-за тарелки переживает? Знаю-знаю. Мне, черт возьми, еще целый обеденный сервиз предстоит оприходовать.

Она досадует, что тарелка разбита.

– Ах, тоже мне… А сердце?

Они обменивались бессвязными фразами, чтобы вновь привыкнуть к голосам друг друга, Генри сказал, что уже слишком стар, не должен водить машину и на прошлой неделе не имел права садиться за руль.

– Пора, наконец, взглянуть правде в глаза: я впал в старческое слабоумие…

– Генри, о чем ты! Ты вовсе не виноват. Я же видел. Этот молодой человек, Азиз-младший, он прямо перед твоей машиной вывернул руль, совершенно неожиданно. Тебе абсолютно не за что себя винить.

– Понимаешь, это у меня не первый раз… – признался Генри. – Ну-ка, Стив, дружище, принеси с буфета графин с виски. И пару стаканчиков… Да-а, был я когда-то в Чили, в Пунта-Аренасе. И там задавил девушку, примерно такого же возраста, что этот Сэмми Азиз. Ужас! Умерла по дороге в больницу. Я, конечно, пил тогда по-страшному.

– А что ты делал в Пунта-Аренасе?

– В молодые годы была у меня гостиница в Аргентине. Вообще-то она принадлежала одному приятелю, владельцу паба в Корнуолле. Он меня и подговорил: поезжай, мол, со мной поможешь управлять гостиницей в Буэнос-Айресе. Я и поехал. А в те годы отправиться в Южную Америку – это был поступок! Только Чарли там заболел, и гостиницей я поначалу управлял в одиночку, а потом и вообще ее выкупил. Она мне дешево досталась. Бедняга Чарли вернулся в Англию и помер. К тому же бог знает где, в Бови-Трейси.

Стивен разлил виски в стаканы, по дюйму в каждый. Генри отпил, призадумался.

– А-а, это у меня «Тобермори», отличное виски, односолодовое. Самое лучшее виски – с восточного побережья. – И вернулся к своей истории: – Да, гостиницу я отремонтировал. Тараканов потравил. Дела пошли – лучше не бывает. И тут я повстречал одного чилийца, его звали Рикардо, он, когда к власти пришел Альенде, оказался не в ладах с законом. Ему принадлежало несколько гостиниц, и он хотел их мне продать. Потому я и оказался в Пунта-Аренасе. Ну, надо ли говорить, что не обошлось, конечно, без женщины… Она была с этим самым Рикардо. Его лицо до сих пор у меня перед глазами…

Он задумчиво отпил еще виски.

– Рикардо хотел, чтобы эта бабенка меня соблазнила. А я… что уж там… и я, разумеется, страшно желал, чтобы это случилось. Чудесная была, прошу заметить, женщина – пылкая, горячая… Только я вовсе не думал прямо так покупать эти гостиницы у Рикардо – во всяком случае, пока не осмотрю во всех деталях. А унего их было целых три… Ну, в общем, у нас с нею были пречудесные отношения. Куда уж, так сказать, чудеснее. Но оказалось, пока я с нею путался – она как раз повезла меня смотреть гостиницу, мы там и переночевали», да, так вот в эту самую ночь Рикардо познакомился в баре с какой-то бабой, натворил черт знает чего и в результате его порезали ножом… Ты, может, думаешь: в Южной Америке всегда так. Ничего подобного! Все, как правило, нормально, все прекрасно. И без особых потрясений. Это Рикардо такой. Ну, купил я его гостиницы. Он их дешево отдал, а сам отравился на море, залечивать раны. Чудесная страна – во всяком случае, была. И люди славные, и климат прекрасный. И все местные берут от жизни по полной.

– Да, я слыхал, – сказал Стивен с некоторым нетерпением. – А что с нею-то получилось, с этой, как ты ее назвал, бабенкой?

– А-а, как сквозь землю провалилась. Пропала, и все тут. Как все они… Странные создания, эти женщины.

– Неужели страннее нас!

– Ты бы съездил туда, – сказал Генри. – Сам увидишь: я нисколько не вру. А как там поют! По ночам отовсюду музыка. Из мельчайшей мелочи песню делают и поют так, что сердце разрывается. Там понимаешь: опера – это жизнь, а жизнь – опера. И еще: во всем скрывается волшебство… Да, там-то я и разбогател…

– Генри, послушай, – взял, наконец, Стивен быка за рога, – я пришел пригласить тебя в комиссию. Тебе надо сегодня у нас показаться. Все тебе очень сочувствуют, все знают, как ты переживаешь. Комиссия собирается у меня дома через час. Нет, уже через пятьдесят минут. Прошу тебя: приходи тоже. Я за тобой пришлю машину.

Приятель Генри, профессор Валентин Леппард, сидел, обложенный бархатными подушками, в кресле-каталке в небольшой гостиной окнами на улицу. Медленно, преодолевая боль в суставах, он одними указательными пальцами, худыми, как у скелета, печатал очередной абзац автобиографического труда под названием «Город в полном упадке». Он только что написал: «Одна из важнейших причин страданий, особенно в молодости, заключается в страстном желании стать великим человеком. Единожды охватив человека, оно не истощится, пока тот не окончит дни свои».

Валентин уставился сквозь очки на эти строки. Покачал головой, что-то пробормотал себе под нос и нажал на клавишу «стереть» на «iMac». Быстро и бесшумно оба предложения навсегда исчезли с экрана.

Валентин откинулся на подушки, прикрыл глаза, однако мысли не давали ему покоя.

Он вновь принялся за этот абзац: «Хотя поиски совершенства исполнены мучений, основная причина страданий заключается в желании стать великим человеком и прославить собственное имя. Как только это желание возгорится в груди, человеку не будет больше покоя; огонь сей не перестанет пылать, пока не окончатся самые дни его».

– Что-то длинно, – буркнул он. Опять нажал «стереть», и снова клавиша поглотила эти фразы, с конца до самого начала.

Он снял очки. Всякую мысль можно выразить идеально. Тяжко вздохнув, он предпринял новую попытку: «Желание предстать людям в роли великого человека – большая мука. Оно не даст покоя. Избавит от него лишь могила».

– Так-то лучше, – сказал он, в задумчивости поглаживая курчавые седые усы.

Он вспомнил одно письмо Бертрана Расселла о забытом живописце Бенджамине Роберте Хэйдоне, который отравлял себе жизнь, сравнивая свои работы с теми, кто достиг истинного величия. Где-то на полке у Валентина имелась автобиография Хэйдона. Можно проверить и, наверное, процитировать, но для этого надо выбраться из кресла, в котором он так уютно устроился, неверными шагами добраться до книжного шкафа да еще поискать книгу.

Он передохнул, затем натюкал новое предложение: «Могила также, как известно, лучшее средство от старости, еще одной большой муки». Правда, он не хотел бы, чтобы возможные читатели – все те, кого он так ненавидел и боялся, все эти абстрактные существа, – его жалели. Снова клавиша «стереть». Новое предложение исчезло. По случайности с ним стерлось и предыдущее.

Кто-то робко погремел дверным кольцом у парадного входа.

– Кто там? – сердито крикнул Валентин. – Только не отвечайте: «Да нас тут…» Во-первых, все равно непонятно, кто. А во-вторых, грамматически это неверно!

Сквозь дверь слабо донесся ответ:

– Это я, Мария Капералли, графиня Медина-Миртелли, я решила вас навестить. Можно войти?

– Нет, нельзя. Погодите.

Он смял оберточную бумагу, швырнул ее в плетеную мусорную корзину, туда же последовал ланч – недоеденный бутерброд с сыром.

Валентин с трудом поднялся и проковылял к двери. За дверью ему предстало сияющее видение. На пороге, во всем блеске юности и красоты, стояла Мария Капералли в полотняном брючном костюме, белом с алыми разрезами, в изящных алых туфельках; она прижимала к груди полосатый сверток.

– Здравствуйте! Это вы профессор Леппард? Меня зовут Мария. Вы меня впустите? Обещаю, что не задержу вас надолго.

Валентин пришел в некоторое смятение:

– В этом доме места всего на одного. И не убрано. От меня ушла прислуга. Сказала, я с нею груб. Какая дура!.. Ну, так и быть, раз уж пришли, зайдите на минутку.

Мария отнеслась ко всему этому снисходительно. Она вошла в крошечную гостиную, почти без мебели, но всю заваленную книгами. Минимум признаков комфорта. Мария с любопытством рассматривала согбенного старика.