Через сто лет

– Могу поспорить, это не он придумал, – сказал я. – Это все Груббер. Слышь, она, по случаю, это… тоже в какой-нибудь соулбилдинг не записана? У нас в городе точно только одна секция.

– Эта дура? Да она даже не может…

Костромина замолчала.

– Не думала об этом, вообще-то. Но у нас действительно только один кружок…

– Может, она сама по себе, а? – сказал я. – В индивидуальном порядке? Где-то потихонечку душу качает и качает, никому не говорит. На самом деле ведь красиво.

Беловоблов сделал еще что-то с фонариком, и в облаке заиграли искры, точно в нем собиралась небольшая такая гроза. Придумано было здорово, тут не отнимешь. Когда Беловоблов начинал стучать по барабанам быстрее и сильнее, облако поднималось выше, и Беловоблов ударял еще сильнее, отчего из облака просыпались искры и били маленькие синие молнии. А когда он стучал как-то по-другому, глуше и медленнее, облако опускалось и висело прямо на голове у Беловоблова, как большая мохнатая шапка.

– Фокусы, – скептически произнесла Костромина. – Фокусы, точно. Престидижитация самого низкого пошиба. Это не имеет ничего общего с настоящим искусством.

Но как-то не совсем уверенно она мне это сказала.

– Ну-ка, давай ты, – невесело велела мне Костромина. – Приведи музыку в исполнение.

Струн на контрабасе оказалось совсем немного, три всего, впрочем, может, так оно и полагалось, не знаю. Я обнял контрабас поплотнее и заиграл. Одной рукой зажимал лады, другой дергал за жесткие и неподатливые струны. Звук мне нравился, он получался по-настоящему бархатный, округлый, мягкий, от этого звука мне представлялось, что у меня под руками начал мурчать толстый счастливый и сытый кот. Даже на ощупь это было, наверное, похоже, хотя на самом деле я не знал, какой на ощупь кот, я его только в зоопарке видел, да и то издали.

Кот котом, а мелодия у меня никакая не складывалась, как я ни старался. Получалось, честно говоря, унылое бреньканье и треньканье и скрежет предательски отросших ногтей по металлу и дереву. И все это никак не складывалось в мелодию, хоть немного, хоть чуточку стройную. Хаос.

У Беловоблова получалось гораздо лучше. И это его шоу, и вода, и туча, и электрический свет, и молнии – все это выглядело здорово и мощно. Наверное, если бы Света увидела это со стороны, то ей бы понравилось. И Беловоблов получил бы передо мной преимущество в битве за ее сердце.

Я попробовал играть на контрабасе громче и пронзительнее, но эффекта это не сделало. Если получалось громче, то из голоса контрабаса исчезала та самая приятная округлость, он становился каким-то треугольным, и вообще получалось какое-то дребезжание, совсем не способствующее романтике. Похоже на дребезжащие и ржавые консервные банки.

Беловоблов, впрочем, легко перекрывал мои старания своим грохотом.

Так мы и играли, дзынь-дзынь, бамц-бумц, и достаточно долго и бессмысленно, и так же бессмысленно не прекращался дождь, а Костромина стояла рядом и скрежетала зубами.

Потом у меня весьма кстати лопнула самая толстая и, видимо, самая главная струна. С указательного пальца лихо сорвало кусок мяса, но я почти не заметил. Без этой струны контрабас стал повизгивать, полязгивать и вообще вести себя несерьезно, как большая балалайка. Беловоблов окончательно вырвался вперед. К тому же барабан у него был явно хитрый, водонепроницаемый и так далее, а у меня контрабас, наоборот, со влагобоязнью, он уже не только дребезжал – хрипел, сморкался и хрюкал.

И вторая струна скоро лопнула – я же не скрипач, у меня пальцы совсем не музыкальные, совсем наоборот. На половине струн игралось вовсе плохо, я заметил, как Беловоблов победоносно улыбается, он видел, что у меня ничего не получается. Слышал, как Костромина зубами щелкает, как мурена, я где-то читал, что пойманная мурена здорово зубами гремит. Одним словом, контрабас явно проигрывал барабану, по всем фронтам, и, сколько я ни пробовал компенсировать это страстью, не получалось ничего.

В конце концов, я немного перебрал с силой, случайно совершенно, как всегда, так что в результате струна осталась совсем одна-одинешенька, в тоске и в печали.

На это Костромина сказала:

– Играй на одной. Когда у Страдивари [1] недруги порвали все струны на его контрабасе, то он играл вообще без струн.

– Как? – не понял я.

– Так. Это же Страдивари! Он мог вообще без струн играть! И даже без контрабаса! Давай, Полено, покажи этому барабанщику!

Я показал. Как мог. Как получилось. Последняя струна совсем ослабла и бряцала неприятным стальным звуком. Через минуту струна лопнула окончательно, и звук кончился совсем. Вернее, кончился мой звук, а звук Беловоблова остался. И облако, и свет. Беловоблов торжествовал и отчасти ликовал. А как у Страдивари, у меня не получилось, хотя я и попробовал, не Страдивари я совсем.

Я попробовал было немного побарабанить по контрабасу, но Костромина меня остановила.

– Ладно, хватит, – сказала она. – Все понятно. Не надо музыки.

Я перестал извлекать музыку, и перед домом будущей Светы… то есть, перед будущим домом Светы раздавался теперь только барабан Беловоблова. Барабан гремел, облако висело.

– Надо его как-то отвадить. – Костромина кивнула в сторону Беловоблова. – Видишь, как не на шутку разыгрался. Он нам мешать только будет, под ногами начнет суетиться, может все испортить. Я в том смысле, что он может вдруг понравиться Свете, и тогда ты ей уже не понравишься.

– Так, может, это хорошо…

– Что ж тут хорошего? – насупилась Костромина.

– Он понравится Свете, я не понравлюсь, у меня будет несчастливая любовь… Это… Сердце мое будет разбито, а? Это же тоже правильно.

Беловоблов ударил в барабан несколько раз особенно громко, с вызовом.

– Вот сволочь-то… – сказала Костромина и погрозила Беловоблову кулаком.

Беловоблов послал ей воздушный поцелуй.

– Ладно, мы тебе еще устроим, – сказала Костромина. – Пойдем, Поленов, домой. Уже поздно. Или рано, не знаю…

Костромина огляделась. Я понимал, что мы потерпели поражение, но относился к этому… никак не относился, а Костромина вроде как была удручена, однако виду пыталась не подавать.

– Бодрее, Поленов, бодрее, – сказала Костромина. – За любовь надо бороться не на жизнь, а на смерть. Вся история человечества – это история борьбы за любовь. Троянский конь и все такое. Или ты не согласен?

С троянским конем я был вполне себе согласен.

Глава 7

Гематоген

Столовая – самое унылое место во всей школе, вряд ли с этим хоть кто-то будет спорить. Очень похоже на старый завод.

Столы длинными рядами, скамьи длинными рядами, окна, пластиковые клетчатые скатерти, все. На столах гематоген в железных мисках. В батончиках. Покрошенный на кубики. Нарубленный дробинами. Рядом есть еще и плавленый, в ребристых железных стаканчиках – для тех, кто в батончиках не может употреблять, многие ведь не могут.

Гематоген. Собственно, гематогеном это назвать сложно, как сложно наше существование назвать жизнью. Гематоген – белково-витаминный концентрат, смесь рыбной муки, продуктов нефтесинтеза, минеральные добавки, ароматизаторы, антикоагулянты и еще много всякой жизненно необходимой дряни.

Тошнота. Тошнота и тоска, на стенах портреты великих, все лысые или с бородами, многие в очках, фамилии их я не помню, хотя когда-то непременно разучивал и записывал. А Костромина помнит, наверняка и справа налево.

Я проследовал к своему месту, сел на скамейку, на номер 17, который за мной закреплен. Костромина устроилась напротив. Вообще-то у нее номер 18, но она по номеру никогда не сидит, а сидит там, где придется настроение.

Народу в столовой было немного, как всегда, голода особого у нас никто не испытывает. Вообще, вернее, никакого не испытывает, есть не хочется никогда. Но надо. Физиологически. Или физически, точно не знаю. Для поддержания баланса. Без гематогена мы медленно, но слабеем. Рано или поздно. Конечно, у нас совсем другой метаболизм, потребности организма в энергии невелики, но если пару лет питаться нерегулярно…