Вчера, сегодня, позавчера...

вская Русалочка, превратившаяся от любви в морскую пену.

Мы переходили из зала в зал, и наше настроение менялось, все отчетливее переходя в печаль. Мы уже почувствовали, что восемь лет ничего не изменили, а вернее, лишь сделали очевидной нашу необходимость друг другу, но, с другой стороны, те же восемь лет решили многое и уже закрепили меня на определенном месте рядом с Ириной и дочерью. Правда, тогда это казалось мне не слишком существенным, но ты знала меня лучше, чем я сам, и видела дальше.

В пустых переходах Эрмитажа я целовал тебя в волосы и вдыхал их запах, отчего у меня кружилась голова, а руки становились слабыми. Я был побежден тобою без сопротивления, и вообще все вышло не так, как представлялось мне накануне. Я сдался без единого выстрела, но с чувством вины, пришедшим оттуда, из нашего позавчера. Только потом я понял, с каким восхитительным достоинством ты себя вела, не испытывая от своей мести никакой радости.

Потом мы снова пошли по улицам, и солнце купалось в каждой луже на асфальте. В городе в тот момент остановилось всякое движение. Троллейбусы неподвижно висели на проводах, уцепившись за них длинными усами; какой-то старик, пытавшийся пересечь улицу, так и остался наклоненным вперед перед фарой грузовика, а его крепкая полированная палка замерла в нескольких сантиметрах от тротуара; катерок на Неве свистнул, но звук застрял у него в трубе, а матрос, стоявший на палубе и снимавший рубашку через голову, застыл в нелепой позе человека, пытающегося оторвать себя от пола. Мы были одни в городе, как час назад в Эрмитаже, и шли осторожно, обходя группы замерших тут и там людей. Я даже подумал, что это уж слишком и что не стоило превращать нашу встречу в событие общегородского значения, но они все висели в воздухе, немного печальные, должно быть проклиная нас в душе за непредвиденную задержку.

Я наклонился к тебе и прошептал: «Сейчас мы поедем ко мне. Слышишь?..» Ты ничего не ответила, только взглянула на меня внимательно и чуть насмешливо, но во мне уже опять, в последний раз, проснулся завоеватель. Я вбежал в телефонную будку, дрожа от нетерпения, и набрал свой номер телефона. Это была мера предосторожности – совершенно излишняя, поскольку я знал, что отец не собирался приехать с дачи.

Но трубку снял именно он и долго кричал: «Слушаю! Алло! Алло!..» – пока я не нажал на рычажок и не услышал острые, бегущие друг за другом гудки.

Я собирался, кажется, отвоевать тебя у себя самого…

Мне до сих пор непонятно, почему такое огромное значение придают одному-единственному акту любви. Конечно, он важен, но меня просто бесит, когда говорят: у них ничего не было. Чаще всего это означает, что было все, решительно все, кроме одного: и предчувствия, и волнение до такой степени, что вздохнуть невозможно, и тайные слезы, и признания, и ласки, незаметные посторонним, и слова, и загадывания будущего, и поцелуи до обморока. Разве это ничего? Да ведь это и составляет ту прелесть любви, которую потом, в зрелом возрасте, ищут и не находят.

У