Пепел Анны

Я рассмеялся и, пока отец не вынырнул, спрыгнул в воду.

Всплыли.

— Кто это был вчера? — поинтересовался я.

— Где?

— На улице. Ты кормил кошек, а к тебе какой-то мужик подошел.

— Это сам, — ответил отец.

— Кто сам?

— Иван Никифорович, однако, — произнес отец с уважением.

— А.

Иван Никифорович.

— Держатель Западной Цитадели, — пояснил снова отец.

— Держатель чего? — не расслышал я.

— Западной Цитадели Братства Свободных Кормителей, сынище, не прикидывайся дураком. Он окормляет Латинскую, Центральную, и Северную Америку, кроме Канады, а прибыл сюда инкогнито на две недели — и теперь мы так чудесно встретились!

Я поглядел на отца, но по нему непонятно, это он врет или так себе. Скорее всего, врет, молодость отца и матери пришлась на время, когда вокруг самозабвенно врали и верили в Заговор, в рептилоидов и в Нибиру, вот они, родители, и приучились. Я как-то просматривал семейный альбом, там у матери в студенческую пору на каждой фотографии пальцы сложены руной Фрей, а у отца на шее плетеный ангх, я смеялся так, что аж щеку прикусил. А Великанова позавидовала, сказала, что тебе, чувачок, повезло, вот в ее семье гораздо все хуже, у нее родители захлебывались «Кодом Да Винчи», а не «Маятником Фуко», позор какой-то, право, в приличном обществе о таком и не расскажешь. Потом мы вместе похохотали над старухой Сидоровой, ее родители слаще «Алхимика» ничего не пробовали, вот такие провинциалы. Вот какие мы с Великановой умные. Великанова написала исследование «“Незнайка на Луне”: роковая книга России», победила на Всероссийском конкурсе «Молодые гуманитарии», и теперь у нее застолблено местечко в МГУ, а это я ей про Незнайку посоветовал, сама она собиралась «Мастера и Маргариту» трепать. Потому что я умнее. Странно, почему маме не нравится Великанова?

— Великий человек Иван Никифорович, — с еще большим уважением произнес отец. — Большая шишка в «Газпроме», но… — Отец почесал ногой ногу. — Газ — повседневность, кормление — призвание!

Отец окунулся, задержался под водой.

Выплыл и стал отфыркиваться.

— Его два раза винтили в США по подозрению в шпионаже, — сказал отец доверительно. — Он умудрился пройти с экскурсией в Белый Дом и покормить тамошних кошек, Нэнси и Рональда, после чего был задержан службой охраны.

— И отпустили? — спросил я.

— А как же?! У Братства длинные руки, многие фигуры американского истеблишмента состоят в нашей организации. Скажу по секрету, миром правят Свободные Кормители.

Я вроде как потрясенно промолчал.

Эти отцовские рассказы… Это воздействие.

Он врет и просчитывает мою реакцию:

верю я в его россказни;

не верю;

не верю, но хочу показать, что верю.

И так далее, и еще двадцать пять вариантов. Сопоставляет с возрастом, с прочитанными мной книгами и просмотренными фильмами, с поступками, с высказываниями, с тем, какое я мороженое люблю, и с моей аллергией на мел, корректирует мой психотип, прочерчивает векторы поведения, планирует мое будущее. Я года два назад догадался про эту титаническую невидимую работу, кипящую вокруг, возмутился тогда, помню, столь бессовестным вторжением, хотел поругаться, а потом…

Потом я понял, что в эту игру можно играть вдвоем. Это как бокс — делаешь финт, выдергиваешь противника на себя, проваливаешь… И проваливаешь, и проваливаешь, и проваливаешь. Нокаут приберегаешь на потом.

— Не знаю, — сказал я. — Мама говорила, что Ложа Гутенберга тоже имеет определенный вес…

— Какая еще ложа? — не понял отец.

Я нырнул.

На дне бассейна блестело желтое, я подумал, что золото, доплыл, но оказалось, что обычный завиток пластмассы.

Отец стал выбираться на бортик. Начал лихо, опустившись на дно, затем выпрыгнув, оперся ладонями о край, как мужчины в рекламе туалетной воды. Но выход силой не получился, отец застрял брюхом на краю и вылез на кафель, неуклюже дрыгая ногами и натужно пыхтя, завалился на бок, подобрал под себя колени и поднялся на ноги. Я по лесенке, не стал его удручать. Стали вытираться.

— Какая ложа, я что-то не понял? — снова спросил отец.

Попался. Или делает вид, что попался. Поди пойми.

— Ложа Гутенберга — эта такая организация, — сказал я. — Они считают, что электронная книга от лукавого, и поставили своей задачей всячески с ней бороться. Это задача-минимум.

— А задача-максимум? — осведомился отец.

— Задача-максимум мне неизвестна, но думаю, что это мировое господство.

— Я так и знал.

— Они считают, что мир создан для того, чтобы были написаны книги.

— Ага, — хмыкнул отец. — Чрезвычайно свежо. Это ты сам придумал?

— Почему придумал, так и есть. То есть они хотят, Ложа Гутенберга.

Отец попробовал достать мизинцем воду из уха.

— Не оригинально, — сказал отец. — Очень неоригинально — пытаться зеркалить родителя.

— Я не зеркалю.

— Ты зеркалишь. Я придумал Свободных Кормителей, а ты придумываешь Ложу Гутенберга. Это похвально, но поверь — шутка, повторенная дважды, — уже не шутка.

— Да это и так не шутка.

Отец зевнул раздраженно.

— Ладно, пусть…

Он потянул себя за ухо. Вода. Надо зажать нос и дунуть, иногда помогает. Когда мне вода в ухо попадает, я всегда чувствую себя ватерпасом. Это неприятно.

— Ты возьми там у меня в шортах деньги, повеселись…

Что-то.

Сантехнический человек остановил работу, стоял с резиновым молотком в руке и прислушивался. Я тоже прислушался и понял — тихо вдруг. Город замолк, звуки перегрелись и поднялись выше, над крышами зависла тишина. Все задержали дыхание и прислушались к чему-то, сантехнический негр почесал щеку и посмотрел на нас, печально, словно поддержки искал, а я ему рукой махнул — да, слышу.

— Уши заложило, — сказал отец. — Давление играет…

— Тихо стало. Тут никогда, похоже, тихо не бывает…

— Но тихо…

Тихо.

Сантехнический человек вдруг уронил молоток и куда-то ушел, надоела ему эта стенка.

Через дорогу от отеля был дом, обычный такой здешний дом, пять этажей, облезлый, балкончатый, так вот, на третьем этаже на балконе стояла женщина и смотрела в небо.

— Что-то происходит, — сказал я. — Ты же слышишь…

— Ерунда все это, — отец стал прыгать на одной ноге, выбивая из уха воду. — Ничего не происходит. Не будь как мать, не усложняй.

— Я не усложняю.

— Вот и не усложняй. Хотя… В шестнадцать лет и я, помню, усложнял. Искал чего-то…

— Да я не ищу ничего, — успокоил я.

— Вот и не ищи. Потому что кто ищет — тот всегда найдет. А как найдешь — не обрадуешься. Пойдем, воды, что ли, выпьем?

Отец направился к бару. Я за ним.

Сели на высокие стулья. Отец вдруг завял, сказал, что утро его безрадостно и надо это срочно исправить. Он подозвал бармена и велел подать кайпиринью.

— Кайпиринья, — сказал отец. — Бытует мнение, что Хемингуэй предпочитал мохито — но это не так, он пил кайпиринью. Мне еще в прошлый раз один старик рассказывал, он его еще помнил, самого…

Бармен бросил на стол круглую картонку, на нее поставил квадратный стакан, подвинул отцу.

— Грас, — поблагодарил отец.

Он достал из-под стакана картонку и стал рассматривать изображенного на ней американского желтоклювого орла. Я понял, что сейчас случится лекция, что надо спасаться, пока еще есть шанс, слишком плотное утро выдалось, на оставшийся день мозга может не хватить.

Не успел.

— Меня всегда это поражало, — сказал отец, перекатывая между пальцами картонку. — Почему американцы выбрали себе в символы белоголового орлана? Это все равно что назначить символом фонда «Материнство и Детство» кукушку. Белоголовый орлан, в сущности, птица-гопник…

Сантехнический человек вернулся, курочил душевую стену. С восьмого этажа кто-то смотрел в бассейн. Отец оставил картонку и теперь грел в ладонях кайпиринью и рассказывал про безобразные повадки орлана, его разнузданность в личной жизни, неряшливость в быту и полную негодящесть в геральдическом разрезе вопроса. Орлан, что в нем, что? Это вам не золотой Рюриков сокол, застывший в стремительном и роковом пике, это полупадальщик отряда ястребиных, которые, как известно, никакого отношения к благородным соколиным не имеют, водятся во всякой канаве от Туркестана до Мадагаскара и не брезгуют лягушками и ящерицами.