Пепел Анны

Проснулся от стука. Родители. Довольные и счастливые, как восемнадцать лет назад. Спросили, чем я занимался, я рассказал, про телескоп, про китайцев, про мотоцикл сломался. Мама благосклонно покачала головой, отец одобрительно ухмыльнулся. Сказали, что идут в ресторан на пирсе и отказы не принимаются. А я и не думал.

Ходу с полкилометра по прямой.

Сегодняшний вечер в старой Гаване никак от предыдущего не отличался, разве что народа стало побольше, висели на всех приступках, завалинках, вокруг скамеек, да и просто на картонах. Болтали, смеялись. Кафе были забиты народом, посетители сидели и внутри, и снаружи. Отец снова впереди, мама рядом, взяла меня под ручку. Рассказывала про Лусию. Что она Лусию сто лет знает, очень хорошая семья, ее прапрадед подарил Симону Боливару саблю, а теперь эта сабля снова в семье Лусии, потому что Симон Боливар их родственник, между прочим. А Анна единственная Лусии внучка. Я сказал, что мне Анна очень нравится. Я сказал, что она на гитаре умеет и астрономией увлекается, смотрит на Луну.

— Стоп! — сказал отец.

Мы остановились. Отец медленно посмотрел вправо и шагнул в переулок, соединяющий две параллельные улицы.

— Миша, прекрати! — потребовала мама.

Но отец был неумолим. Он достал из рюкзака пакет и теперь решительно направлялся в тень.

— Все места в ресторане займут! — попробовала еще мама.

Отец отмахнулся.

— Это бред, — сказала мама. — Мы приехали на две недели, а ты тут… Ты раньше не мог, что ли, их покормить?

Отец не слышал. Мы поплелись в переулок за ним.

Отец погрузил руку в пакет и вытащил слипшиеся полоски ветчины. Проходящий мимо кубинец виновато улыбнулся.

— Михаил, а тебе не кажется… — мать поглядела вслед кубинцу. — Что кормить ветчиной кошек здесь… Несколько…

Филологический транзистор в голове моей мамы на секунду замер в положении «0»: «не комильфо» — затаскано, «недопустимо» — тоталитарно, но справился с нагрузкой.

— …Не очень уместно?

— Да все нормально, — отмахнулся отец. — Скоро они этой колбасой обожрутся, вот ты уж мне поверь… Я тут вчера приметил такую рыженькую… кис-кис-кис…

Отец принялся кис-кисать шипучее.

— По-испански верно говорить «мису-мису», — сказала мама.

— Предрассудки, — отмахнулся отец. — Какое еще «мису-мису». Кис-кис!

Из под закрытой черной двери показалась рыженькая и поспешила к отцу.

— Кушай! — умилительно сказал отец. — Кушай!

Отец бросил полоску на камни, рыженькая набросилась на ветчину. Отец одобрительно заурчал животом, словно это он есть хотел.

— Вот еще!

Отец подкинул рыженькой еще колбасы.

Великанова бы не одобрила, Великанова собачница, полагает, что кошки предали человека во время ледникового периода и предадут его вновь, по-кхмерски кошка — «чма», вот правильное название.

— Я все-таки не могу понять…

Мама замолчала.

Отец вдруг замер и повернул голову. В конце улицы стоял человек-лестница с пакетом, и к этому человеку сбегались кошки.

— Конкурентос идут попятамос, — хмыкнул отец. — Так-так. Надо с ним серьезно поговорить.

— Это невыносимо, — сказала мама. — Пойдем, пусть сам тут разбирается.

Я все думал — к чему это? Сесть в лужу близ библиотеки. На следующий день понял, к чему.

Глава 6. Книжный удар

Отец валялся на топчане под пальмой и спал. Я устроился рядом, зевнул. Толстый сантехнический негр помахал мне рукой, и я ему помахал, веселый негр. Сегодня он непонятно чем занимался, опять то ли строил душевую стену, то ли ломал.

Я сел на лежак. Отец проснулся.

Солнце еще хорошенько не показалось из-за пальм, так что можно было не опасаться обгораний и обмороков. Я стянул футболку и хрустнул шеей, мотнув головой влево.

— Зря хрустишь, — тут же сказал отец. — Я вот так же хрустел — и дохрустелся. Слушай, а что ты так долго спишь? Так долго спать безнравственно…

У отца протрузии шейного отдела — наследие лихой репортерской молодости, пороховых 90-х, когда отец мотался по стране с журналистскими расследованиями, экономил на техобслуживании «Лады», пренебрегал шарфом, поясом из собачьей шерсти и верил, что правда — есть. Конечно, это не смешно, но когда в моей голове совмещается образ отца и слово «протрузии», удержаться сложно. Чтобы не выдать улыбку, зеваю.

Я зевнул.

— Ты знаешь, что рядом с нами живут японцы? — спросил отец. — Редкостная деревенщина, между прочим.

Протрузии, куда от них, я не виноват. И сразу папеньку вижу: сидит в бистро за круглым столиком, кофий кушает, глядит на город поверх ноутбука и все-все знает.

— Это называется «токийский парадокс», — сказал отец. — Новейшая техника и абсолютно селюковское сознание основной массы населения Японии — это притча во языцех…

Я зевнул от души, потянулся и хрустнул шеей в другую сторону.

Отец посмотрел на меня с завистью и неприязнью, почесал пузо. Я выше его на полторы головы, шире в спине и в плечах; нельзя зарекаться, но протрузий шейного отдела у меня, скорее всего, не случится. Да, издали вполне можно подумать, что это я его родитель. Когда мы идем куда вместе и встречаем его знакомых, он начинает немедленно рассказывать им про мое потерянное поколение. Амбалы, переростки, лоси безмозглые, раскормили идиотов себе на голову, ну и так далее, вот что делает с людьми избыток белковой пищи. А вот они в восьмидесятых…

— Ни для кого не секрет, — отец ухмыльнулся, — японцы зациклены на смерти. У них это генетическое, они это чувствуют. Вот ты знаешь, что перед атакой на башни-близнецы в Нью-Йорке резко увеличилось количество японских туристов?

— Нет, — сказал я.

— Оно увеличилось.

Отец сел, снял шлепанец и стал тереть пальцем наросшую косточку и с удовольствием дышать.

— Оно сильно увеличилось… тебе надо все это запомнить, — сказал отец. — Запомнить, насмотреться…

Он указал шлепанцем на сантехника, в раздумьях глядевшего на душевую стену.

— Что запомнить?

— Да все, — отец скинул шлепанцы и направился к бассейну. — Все запомни, сынище, все! Уникальное время! А ты все дрыхнешь как сурок. Как байбак байбакович…

Финт. Ладно, размахнусь ушами. Я поднялся и пошлепал к бассейну.

Отец поежился, потрогал пальцами ноги воду, ступил на ступеньку, засмеялся. Сейчас с ним хорошее настроение будет, верное дело.

Так и получилось, отец засмеялся громче, счастливо и, забыв про все свои болести и утреннюю хандру, забыв японскую грусть и гаванскую нирвану, пнул воду, послав на ту сторону брызги.

— Не, сынище! Спать надо меньше. Лучше вообще не спать, это будоражит… Я поздно встал — и на дороге застигнут ночью Рима был!

И бухнулся в воду.

Это у него от души. В бане напарится и, перед тем как упасть в снег, обязательно проорет что-нибудь, обычно из Маяковского.

— Хорошо! — крикнул отец. — Хорошо!

Он сразу перевернулся на спину и, сильно булькая ногами, поплыл поперек.

Я встал на бортик, оттолкнулся посильнее, нырнул, обогнал отца под водой и встретил его возле другого бортика.

— Здорово! — отец оперся локтями о бортик и стал болтать ногами.

Я устроился рядом.

— Прекрасное утро! — радовался отец. — Я тут зашился немного, не отдыхаю, дергают и дергают. Новости, однако…

Я что-то не помнил особой перегруженности наших новостей кубинской темой. То есть я вовсе ничего про Кубу не помнил, разве про визит Папы Римского, ну и мама рассказывала. Не похоже было, что отец здесь надрывается на информационном фронте. Хотя… Кто его знает, чем он тут занимается.

— Вода отличная! — отец помахал душевому негру.

Человек улыбнулся. Я тоже ему улыбнулся, выбрался рывком на парапет. Отец вышел по лесенке.

— Хорошо все-таки, — сказал он. — Надо давно было отпуск взять… Нырнем еще?

— Нырнем!

Но, постояв на бортике и почесавшись, отец передумал и спустился на воду по лесенке. Защемления свои бережет. Правильно и делает.