Миллион лет до любви

— Спасибо. Входите, пожалуйста. Располагайтесь.

Двадцать тридцать московское время. В Париже восемнадцать тридцать. В Вашингтоне половина двенадцатого. А в Чите уже половина третьего ночи.

Отвлеченный разговор:

— Вы читали?

— Нет, как-то пропустил.

— Непременно прочтите.

На столе раскрытая французская книга, рядом с ней поллитровка Казанова.

Любимый герой библиотекарши — Мартин Идеи. Сейчас таких мужчин нет.

Любимая героиня Казанова — артистка Белохвостикова. Сейчас таких женщин нет. Как это нет? А Белохвостикова?

Французскую книгу начинает теснить закуска. Библиотекарша не пьет. А немножко? Нет-нет! А самую капельку?

Самую капельку — можно, соглашается библиотекарша и с непривычки выпивает полстакана.

И тут выясняется, что Казанов тоже не пьет. Как, совсем? Представьте себе, не употребляет. А немножко? А самую капельку?

Казанов выпивает стакан.

И сразу возникает непринужденность общения.

— Люба… Меня зовут Вася…

— Очень приятно… Вы закусывайте, закусывайте…

Поговорили о раскрытой французской книге. Она называется «Миллион лет до любви». Да, давно было дело. И неужели не было любви? Надо выпить за любовь.

Он налил полстакана.

— И себе.

Он налил полстакана себе.

Пусть он пьет, а ей достаточно. Она уже и так пьяна. Ну, вот еще, пьяна! Не таких пьяных видали! Где видали? В вытрезвителе? Но здесь же не вытрезвитель, можно выпить. Капельку? Самую чуточку.

Библиотекарша выпила полстакана. И заплакала:

— Вася, вы меня не обидите? Не обижайте меня, Вася, меня еще никто никогда не обижал…

Казанов выпил.

— Я, наверно, лягу, — сказала библиотекарша. — Голова что-то кружится. Вы не будете возражать, если я лягу?

— Ну, вот еще! — запротестовал Казанов. — У вас гость, а вы — лягу. Выпить надо.

— А разве я не выпила? — Библиотекарша взялась за казановский стакан. — Раз надо выпить, я выпью. А потом лягу. Хорошо?

— Да что вы все лягу, лягу! Еще только девять часов. Давайте лучше вашу немецкую книжку.

— Эту? Нет, Вася, эту я не решусь. Там такое написано… Уж лучше вы читайте, если решитесь…

Казанов решится, но по-немецки он не умеет. Совсем? Совсем. А по-английски? Тоже совсем. Но это французская книжка. Все равно. Для Казанова все нации равны, он и по-французски не понимает.

Библиотекарша соглашается читать. Только пусть Вася отвернется. Пусть не смотрит на нее. Потому что там такое написано…

Казанов грозит ей пальцем:

— Отвернусь? Я отвернусь, а вы ляжете…

— Как вы боитесь, что я лягу! — оскорбилась библиотекарша. — Не беспокойтесь, я не лягу. Просто, если вы не отвернетесь, мне будет стыдно читать.

— Ладно, я отвернусь. Только сначала я выпью.

Библиотекарша читала, переводя текст на русский язык. Некоторые слова, которые ей стыдно было переводить, она оставляла на французском, а некоторые пропускала, не решаясь произнести их даже по-французски, — вдруг Казанов поймет.

Суть книги сводилась к следующему. Первобытный человек ушел из семьи. Из своей коллективной, полигамной семьи. Он оставил плачущих жен и погрустневших мужей, он оставил десятки детей, называвших его папой.

Семья была очень большая, таких сейчас уже нет. Мужья артелью ходили на охоту, а жены воспитывали детей, как в солидном дошкольном учреждении (школ тогда не было, поэтому все дети были дошкольниками).

Не обходилось и без семейных сцен. Это были такие массовые сцены, какие в наше время можно устроить только на сцене «Гранд-опера» или Большого театра, — объяснила библиотекарша. Когда семья первобытная, для нее первое — быт, а не какие-нибудь высокие идеалы. Поэтому и сцены были бытовые, мелкотравчатые, какие порой встречаются и в современной драматургии.

Первобытный человек не любил семейных сцен. Он мечтал о любовных сценах. Дальше на нескольких страницах очень живописно были нарисованы любовные сцены, о которых мечтал первобытный человек. Когда библиотекарша это переводила, она почувствовала, как у нее краснеет спина, которой она повернулась к Казанову.

Впрочем, это были всего лишь мечты о любовных сценах, самих же любовных сцен первобытному человеку никто не устраивал, потому что, хотя семья в то время уже была, никакой любви еще не было. И он решил уйти из семьи.

Одному уходить ему не хотелось, ему хотелось, чтобы кто-то о нем заботился, но ни одна жена уйти с ним не соглашалась, все они боялись разрушить семью. И пришлось первобытному человеку разрушить еще одну семью: увести жену от чужих мужей и жен, которые, конечно, ее не отпускали, потому что считали, что первое — это быт. Не любовь, а быт. Так и сейчас некоторые считают, но в первобытном обществе это мнение было господствующим. Только два человека согласились строить семью на любви: первобытный человек и ушедшая с ним чужая супруга.

Как они строили семью на любви, библиотекарша пропустила, потому что не нашла в русском языке подходящих выражений, чтобы перевести это с французского языка.

Они искали третьих и четвертых, чтобы создать нормальную коллективную семью, но не было желающих ради любви отказаться от быта. И пришлось им строить семью из двух человек, хотя они знали, что двух человек для семьи недостаточно. С тех пор — вот уже миллион лет — люди пытаются доказать, что из двух человек семью построить можно. Но это и сейчас, спустя миллион лет, очень трудно доказать.

Библиотекарша наконец решилась повернуться к Казанову. Она вся раскраснелась от французского языка.

Но Казанов этого не увидел. Казанов спал. Положив голову на опрокинутый стакан, он спал так, как спали за миллион лет до него, когда никакой любви еще не существовало.

В Париже пробило двенадцать ночи. В Вашингтоне — пять часов дня. В Чите — восемь утра. Пора на работу.

Алексей и Антонина

Антонина позвонила и попросила зайти. Она случайно оказалась в нашем городе.

Я зашел.

Гостиница «Наш город», шестой этаж. От лифта по коридору налево, номер 623.

— Здравствуй, Антонина.

— Привет. Заходи.

— А ты неплохо живешь в нашем городе.

— Неплохо. Номер отдельный. Да ты садись.

В стороне возникает отсутствующий муж Алексей и начинает прислушиваться к нашему разговору.

— Ну, а как там Алексей? — спрашиваю я из вежливости.

— Ничего Алексей. Что ж ты стоишь? Садись вот здесь, рядом.

Отсутствующий муж Алексей смотрит на нас неодобрительно. Я сажусь так, чтобы он не очень переживал.

— Ты просто как на официальном приеме, — говорит Антонина.

— Я на минутку…

— Ну вот еще! Не бросишь же ты меня одну в вашем городе! — Она придвинулась ко мне. Я из вежливости подвинулся ей навстречу.

— Что это вы, ребята? — сказал отсутствующий муж Алексей. — Или вы оглохли, не слышите друг друга на расстоянии?

Мы ему не ответили. В сущности, некому было отвечать: он был отсюда за тысячу километров. Но для приличия я спросил:

— А как Алексей?

— Ничего Алексей, — сухо ответила Антонина. — Алексей как Алексей. Живет и работает.

— Ты ему привет передай, не забудь.

— Спасибо, — сказал отсутствующий Алексей. — А теперь, может, по домам?

— Я, наверно, уже пойду по домам.

— По каким домам? — не поняла Антонина.

— Ну, по разным. К себе домой, например.

— Странный ты человек, — сказала Антонина и прижалась ко мне трепещущим телом. Мне не хотелось быть странным, и я тоже прижался к ней трепещущим телом. И, чтоб не быть неправильно понятым, попросил:

— Расскажи мне что-нибудь об Алексее.

Артамонов

Зимой 1946 года у нас в редакции появился Артамонов, бывалый воин и поэт. Срочно была созвана литературная студия, которой до сего времени руководила тихая женщина Вера Марковна, заместитель ответственного секретаря.

В редакции нашей областной газеты было два ответственных человека: ответственный редактор и ответственный секретарь. Со временем ответственный редактор стал называться главным редактором, возложив целиком ответственность на ответственного секретаря. Но тогда время ответственных еще не прошло, и главным у нас в редакции был только главный бухгалтер. И капитан Артамонов тоже пришел в нашу студию не как главный, а как ответственный. Еще нас не зная, он пришел, чтобы за нас отвечать.